После маскарада

Ли Юлия

Грених молчал. Три беседы с ним прошли даром.

Они вошли в квартиру с по-прежнему задернутыми вишневого цвета шторами. За тем же столом, в той же позе восседала первая черная кучка, стекающая со стола на стул, а следом на пол. Эмбрионом у его ног свернулась вторая.

– Это похоже на какое-то послание, – в задумчивости проговорил Петя, почесав подбородок.

– Одинаково их расположил, – отозвался стажер Фролов, сдвигая кепку на затылок. – В этом что-то есть… что-то есть… такое, что понять под силу только Шерлоку Холмсу.

– На точку с

запятой – вот на что похоже! – вскинул в воздух карандаш Петя. – То есть это может значить знак вопроса. В церковнославянском, например, так. И в греческом. Я учил! Думаю, убийца вопрошает о чем-то.

– Отставить, Воробьев! – махнул рукой Мезенцев. – Пройти по проторенной дороге, сотворить преступление по беспроигрышной схеме – вот что это означает.

И, обернувшись, бросил разраженный, злой взгляд на Шкловского.

Тот восседал на табурете у двери, его уже не трясло с той интенсивностью, что в первый раз. Он грустно, со смирением приговоренного к смерти уставился в пол, стиснутые пальцы на коленях чуть трепетали.

На диване, поддерживаемый двумя участковыми милиционерами, сидел страшно худой, с трупного цвета и заросшим щетиной лицом, бритоголовый человек, возраст которого невозможно было определить из-за истощенного вида. Ему могло быть как сорок, так и все восемьдесят. Дорогой костюм, в который он был одет, выглядел странно из-за скособоченной спины и втянутых внутрь плеч. Перед следственной командой Губсуда будто предстал очень неуклюжий вор, укравший этот костюм или выменявший его на Сухаревке. Он едва держался ровно, все время заваливался набок, милиционеру справа приходилось его не только поддерживать, но и постоянно встряхивать и усаживать, словно большую куклу, шитую из мешковины и набитую соломой.

– Сегодня ваш пациент – он, – обращаясь к Грениху, вскинул палец в сторону него Мезенцев. – Этому бомбисту уже пятьдесят – Анатолий Куколев, помните такого? Участник боевой организации эсеров и «Похода на Плеве», та самая бомба, убившая министра внутренних дел, – его рук. Готовил покушение на Клейгельса, улизнул от полиции. Участвовал в Гражданской войне, был завербован ГПУ, но захотелось собственной славы. Орудовал года два назад в Ленинграде, был пойман, сбежал в Москву, шантажировал заведующего «Мосгико»…

– Был пойман, – Грених вспомнил это дело, которое закончилось тем, что Куколева удалось захватить, а его бомбу нейтрализовать.

– Но опять бежал. И вот он здесь! На руках ожоги от каких-то кислот, месяц им, не больше, равно как и предыдущему происшествию в этой квартире. Лыка не вяжет. Надо и его гипнотизировать, авось что удастся вытянуть.

Грених отставил от стола свободный стул, поднес его к дивану и сел напротив своего нового пациента.

Но установить хоть какую-то языковую связь с ним не удалось. Бомбист качался и мычал, как слабоумный, в речи проступали отдельные ничего не значащие и совершенно не связанные между собой слова вроде: «каша овсяная», «радиоприемник», «картина», «дверь» – будто поражены были атрофией лобные и височные доли.

Грених

измерил его пульс, посветил фонариком в зрачки и поднялся.

– Невозможно что-либо сказать прямо сейчас. Это либо психогенный ступор такой, либо последняя стадия деменции, или вовсе он после неудачной операции на мозге, – Константин Федорович повертел во все стороны бритый череп бомбиста, отыскивая шрамы, но ничего не нашел. – Разбираться надо, Сергей Устинович. Сегодня этот свидетель вам ничего не сообщит.

Выйдя из квартиры, Грених дал указание Пете бежать в морг и ждать его там. А сам отправился к Асе. Она жила на Большой Пироговской, в невзрачном трехэтажном жилом доме, построенном лет тридцать назад, в комнатушке на последнем этаже, которую делила с двумя своими новыми подругами-студентками.

Грених постучал в дверь, не особенно надеясь увидеть Асю. Давно пора было ее навестить – не встречались с февраля, но Константин Федорович нарочно отодвигал время визита. А теперь появился весомый повод, грех не воспользоваться.

В ожидании, когда откроют, он уткнулся лбом в косяк, двумя пальцами сжал уставшие глаза. На улице все еще лило, плащ его намок, раскалывалась правая половина черепа, а в мыслях вертелась карусель: трупы в черной пене, таинственный гипнотизер с его голосом, трясущийся Шкловский, Мезенцев со зло сжатым ртом и дергающейся щекой.

Замок щелкнул, и высокая прямая и простая дверь из мореного дуба начала медленно открываться. Ася в своем чесучовом безразмерном плаще, с неизменной синей косынкой, повязанной сзади, из-под которой через плечо была перекинута тяжелая коса пшеничного цвета, возникла на пороге. Ее плечи и голова были мокрыми – видно, только пришла и еще не успела раздеться.

– Ася, здравствуйте, – проронил Грених, кашлянув. – Как поживаете?

– Спасибо, Константин Федорович, учусь, вот прямо из университета, и вы сразу, – тихо и невнятно ответила она, вспыхнув до корней волос.

– Ася, у меня к вам дело есть большой важности. Нужно будет прогуляться.

– Я готова! Мне и одеваться не нужно, – она вытянулась по стойке «Смирно!», тотчас подобрав с пола раскрытый зонтик из кружева небесно-голубого цвета на деревянной ручке, не предназначенный для дождливой погоды – понятно почему косынка промокла, улыбнулся про себя Грених.

– Вы могли бы пройти в университетскую лабораторию – провести один нехитрый опыт?

– А что для него понадобится?

– Да две вещи всего – сахар и серная кислота.

Брови ее взметнулись домиком, взгляд переместился с лица Грениха куда-то вдаль: она соображала, где взять ингредиенты.

– Серной кислоты у нас теперь целая бутыль на кафедре, а вот сахар… сахарная голова подойдет?

– Подойдет, если у вас в лаборатории ступа найдется. Много не нужно, горсти будет достаточно.

Она исчезла в длинном, темном коридоре, уводящем к жилым комнатам, наполненном, как, впрочем, и везде, каким-то заплесневелым хламом, и через минуту вернулась, держа в ладонях неровный блестящий белый камень.