После матча
Шрифт:
Мне посчастливилось видеть сборную Голландии в период ее феерического вознесения на чемпионатах мира 1974 и 1978 годов. Я стал тогда ее болельщиком. Угловатые, костистые, работящие голландцы так естественно приспособились к футбольной игре, что выглядели на поле изящными, безошибочными, легкими, всезнающими. Мало того, что они играли сильно и на обоих чемпионатах были вторыми, они еще и открыли своим примером эру тотального футбола. Изначальной схеме расстановки игроков на поле они придали такую свободу, что схема эта выглядела слабеньким пунктиром. Превыше всего для них была целесообразность: если туго в обороне – все туда, если поманил простор для атаки – тоже все туда. Невиданное доселе выражение футбольного братства! Специалисты тут же взялись подбирать термины: «коллективный отбор мяча», «подключения к атаке группы игроков» и так далее. В корреспонденциях из ФРГ и Аргентины, да и позже в журнальных статьях я не раз писал о команде в пламенных оранжевых футболках. И все же знаю: что-то не уловил, не
Я знаю, что это так, потому что мои представления о футболе Испании, Италии, Англии, ФРГ, Франции, Венгрии, Швеции, Аргентины, Бразилии, Уругвая, Югославии, Румынии, Болгарии складывались не только на стадионах, в ограниченных белыми линиями зеленых прямоугольниках, но и в путешествиях по этим странам.
Не хотел бы выглядеть хвастуном. «Пошел перечислять!» Журналисты сами не разъезжают по заграницам, их командируют. Целью поездки, как пишут в документах, считается «освещение» какого-либо турнира или матча. В «освещении» сложностей никаких, в сущности, разыгрывающиеся на поле события, что в Лужниках, что на гетеборгском «Уллеви» или лондонском «Уэмбли», «из одной оперы». Первые командировки, должен сознаться, казались мне «моими», я мог думать как угодно – заслужил или повезло, но все замыкалось на том, что поехал, а это интересно, хоть и работа, само собой разумеется, однако не грех проветриться, мир повидать, соединить полезное с приятным.
Трудно вспомнить, когда и при каких обстоятельствах изменилось мое отношение к этим командировкам. Наверное, произошло это после того, как разовые, отрывочные впечатления начали наслаиваться, уплотняться, как бы утяжеляться и потребовали уже не одного «освещения». Беззаботная пора этюдов кончилась, самые с виду заманчивые поездки перестали выглядеть «моими». Прежде я не отдавал себе в этом столь ясного отчета, как сейчас, но подспудно чувствовал: я – журналист, которому открыты возможности, оказано доверие, от которого ждут. По логике вещей и нашей службы подразумевалось, что отдача с годами должна становиться весомее. И тут перестаешь сам себе принадлежать, становишься, если угодно, казенным имуществом. Все, чем располагаешь, к чему пришел, изволь выложить на печатные страницы.
Иногда я слышал: «Много пишешь!» – и не знал, хвалят или осуждают. Однажды даже кто-то из коллег накатал на меня анонимку в инстанции: захватил, дескать, все футбольные рубрики. А я до сих пор так и не понял, все ли сделал. «Отчитался» ли за пять мировых чемпионатов, за все свои разъезды вслед на мячом? И по-прежнему стучит – «обязан да обязан…».
И у нас дома ключи к разгадке стилевых особенностей игры разных клубов следует искать, пожив в Киеве, Ленинграде, Тбилиси, Вильнюсе, Ереване, Ростове, Одессе, Донецке. Иначе и быть не может, футболисты ведь с тех же дворов, из тех же домов, из тех же школ, что и люди, приходящие их смотреть на стадион. Не исключено, что наиболее надежный корешок футбола – в этой общности и родственности. Известно, что может сложиться недурная клубная команда и из умелых людей, собранных отовсюду, даже из других государств. Только век ее обычно недолог, да и что-то наемническое, холодное, бессердечное сквозит в ее облике. Московский футбол был могуч, пока рассчитывал главным образом на ребят из Сокольников и с Красной Пресни. А истончился корешок, и подкрались сезоны безвременья. Существовала некогда в Ленинграде команда «Динамо», и пока она играла в чемпионате страны, все уверенно твердили о ленинградском стиле. Потеряли команду, исчез и ленинградский стиль. На долгие годы. Только в последние сезоны что-то возникает вновь: «Зенит» состоит из ленинградцев, намечается своеобразие, а с ним прибывают и сила и интерес публики.
Если бы футбол подчинялся исключительно техническим закономерностям, и всюду его творили на один манер, и отличался он порядком занятых в турнирах мест, и судили о командах просто: «посильнее» или «послабее»,- земной шар не признал бы эту игру как чрезвычайно важную для всех. Этого бы не хватило. То, что футбол способен быть разным, восприниматься кроме рассудка и чувствами, говорить с аудиторией на близком ей языке, и объясняет его живучесть и повсеместное распространение.
Футбольная журналистика в своих массовых тиражах преимущественно описывает внешние, механические перемещения игроков и мяча по полю. Читатели поглощают эти донесения, эти рапорты как нечто обязательное, поглощают с почтением, ибо сами далеко не всегда способны отличить зонную защиту
Часто рассуждают о «классе футбола». Сколько я не читал и не слышал подобных рассуждений, ни одно меня не удовлетворяло полностью. Думаю, что максимальная способность команды к самовыражению, когда техническая сторона становится невидимой, само собой подразумевающейся, а на первый план открыто и свободно выходят категории морального свойства, в которых и заключена тайна привлекательности футбола как зрелища, достовернее всего говорит о высоком классе.
…В ресторанчике телевизор так себе, картинка подслеповатая. Это не помешало нам с Горанским, когда поляки забили гол, обсудить его на все лады. Мы согласились, что проведен он был разумно и ловко, порассуждали и о том, что вот как бывает, шотландцы прут и прут, а у поляков оборона, как тетива лука, натягивалась до предела и вдруг выбросила вперед меткую стрелу ответной атаки, и мяч, этот оборотень, оказался совсем не там, где его полагалось ждать.
Вечные две стороны футбола: оборона и атака. Футбол частенько укоряют за консерватизм. Время наше, что ли, такое напористое, но немало людей раздражено упрямой неизменяемостью игры, ее правил, внешнего вида. Вокруг полей, где схватываются одиннадцать на одиннадцать, вместо старинных дощатых трибун понастроены бетонные высоченные громады. Для футбола изготовили металлические звонкие штанги ворот, идеально круглые пятнистые мячи, невесомые бутсы, укороченные донельзя трусы. Команды снабдили тренировочными базами с бассейнами, врачебными кабинетами и столовыми, шикарными автобусами. Уж, кажется, столько перемен свершилось на памяти одного моего поколения! Но находятся люди, которым этого мало. Им бы увеличить (или уменьшить) размеры поля, штрафной площади, отменить защитную «стенку», ввести двух арбитров на поле вместо одного, ликвидировать офсайд, на разные сроки удалять провинившихся с поля… Зуд реформаторства не дает им покоя.
Бесстрастные жрецы, заседающие в комитете по правилам, который не подчиняется даже верховному органу – ФИФА, не то чтобы опровергают, а просто напросто отметают с порога, как докучные и нелепые, любые предложения. Они считают своим предназначением сберечь футбол в первозданном виде, полагая, что он на протяжении многих десятилетий доказал, что придуман талантливо и нет нужды рисковать его благополучием.
Когда-то мне казалось, что жрецы эти скудоумны, ленивы, закоснели в гордыне. С годами я и сам стал дорожить и гордиться постоянством футбола. Чем дольше я наблюдал за футболом, получив возможность судить о нем в исторической перспективе, в сравнении, тем тверже приходил к выводу, что обвинения в консерватизме – сущее недоразумение, скороспелое и поверхностное. Футболу не требуются реформы, которые могли бы его «освежить», он сам, как игра, развивается непрерывно. Иногда превозносят футбол, скажем, тридцатых, сороковых годов, утверждая, что был он увлекательнее, лучше смотрелся, щедрее выдвигал героев, чем нынешний. Это не так. Просто у каждого времени свои достоинства и свои высоты. Они проявляются в определенных обстоятельствах и становятся в тот момент абсолютными достижениями. Было бы невежеством отнять что-то у старого футбола из-за того, что обстоятельства переменились. В этом он не повинен. Но и по меньшей мере странно не видеть, как изменяется к лучшему, как далеко шагнул вперед футбол. Ностальгическая подслеповатость трогательна, только и всего.
Футбол прогрессирует прежде всего в преодолении схем, школярства, условностей, предлагая взамен свободу вариаций, экспромты, готовность всех оказаться повсюду и лучшим образом выполнить то, чего требует возникшая обстановка, всякий раз иная, нестандартная. Пусть и тридцать лет назад, как и вчера, матч «Динамо» и «Спартака» имел одинаковое арифметическое выражение, скажем, 1:1, но глаза наши видели нечто совсем другое. К игре свободной, предприимчивой, раскованной привели нажитые в тренировочном труде скорость бега и запас сил. Широкий круг обязанностей, предложенный футболистам, совпал с их стремлениями, ибо они видят в этом и практические выгоды и возможность себя полностью проявить. Рискну выразиться так: футбол продвинулся от кринолина к джинсам.
Если всему этому не мешают в старину установленные правила, значит, о судьбе футбольной игры беспокоиться нет нужды. Силы, таившиеся в здоровом организме и обнаруженные, открытые, втянутые в дело, надежнее любых искусственных погонялок.
Так вот – атака и оборона. Когда-то они рассматривались порознь, разделение труда на поле выглядело прочным. От этого футбол ушел, хотя по-прежнему существуют и защитники и нападающие. Те и другие теперь, кроме прямого служебного долга, предопределенного штатным названием и номером на спине, без натуги, не считая это подвигом, а по зову разума и сердца, равноправно участвуют во всех приливах и отливах игры, нисколько не смущаясь расстоянием и различием требующихся приемов. Нас давно уже не удивляет защитник, прорывающийся к чужим воротам, и форвард, отнимающий мяч на последнем рубеже у форварда противника.