После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Оно экспроприирует нас до костей, сближается с нами, как хочет, игнорирует нас, как хочет, пристает к нам глупо и самодовольно, дает нам необходимое для жизни в функциональных дозах. Оно постоянно стремится регулировать и контролировать нас. Каждое действие по отношению к нам, каждый необходимый поворот к нам, независимо от того, запрет это или разрешение, является принудительным регулированием, соглашением. Наша жизнь проходит по одним и тем же правилам и формам изо дня в день. Мы — объекты задержания, сделанные безопасными и административно управляемыми. Мы нелюди, наша собственная рациональность и индивидуальность
Тюрьма считает послушание добродетелью, а любой проблеск самоутверждения — неподчинением. Бесчеловечность тюрьмы заключается не в том, что мы отделены от общества в целом и заключены в отдельную местность, а в том, что мы отчуждены и порабощены во всем. Каждый день, каждый час. Наше существование — это борьба за выживание против цикла слепоты, против ползучей социальной, эмоциональной и духовной группировки.
И все же у нас есть жизнь. Тем не менее, мы постоянно ищем и находим возможности для удовлетворения своих потребностей. Инстинкт самосохранения силен, нарушает запреты и правила. Он движется в своих собственных катакомбных системах.
У меня есть опыт, я знаю, что такое тюремное заключение, меня уже третий раз сажают в тюрьму. И все же на этот раз это другая, окончательная история. В 1972 и 1975 годах не было этого ощущения окончательности утраченной свободы, упущенных возможностей, не было уверенности в том, что придется долгие годы организовывать жизнь в этом бесплодном, оккупированном заключении. В то время существовали политические связи, энергия и надежды снаружи и внутри,
Романтизм и революционная поэзия, которые высвобождали наши силы и воображение, и которые дважды позволили мне вырваться из плена.
Но теперь, в это время громко и тихо умирающих альтер-нативов угасающих видений, теперь, когда мы должны похоронить наши мечты о другом, лучшем мире, наши идеалы «так глубоко, что собаки не смогут добраться до них, пока мы не откопаем их снова и не откроем их новой изменившейся реальности», теперь для меня настоящее стало стратегией выживания под тяжелым пурпурным ковром победителя этого времени.
Поэтому я начинаю записывать свою историю как часть стратегии выживания, хотя иногда я спрашиваю себя: кто, когда я выйду на свободу, будет по-прежнему интересоваться тем, чего мы когда-то хотели? Почему ГДР была нужна и важна? Но неважно, я также пишу против своего собственного загрязнения.
Если нет сопротивления, то нет и истории, а есть лишь неуклонный процесс внутреннего упадка общества. История — это не действия правителей, это результат борьбы сил друг с другом и друг против друга. Сопротивление всегда подавляется, криминализируется и преследуется, потому что оно посягает на ценности и законы власти. Но без сопротивления нет прогресса. Общество загнивает и огрубевает, оно гибнет духовно, морально, культурно, развивается злоба и мания величия. Германия — это история проигранных революций и побежденного сопротивления. Подобно несокрушимому стальному тросу, кон- сервативное шовинистическое правление тянется сквозь
ФК свидетельствует об этом.
История сопротивления этому была и остается необходимой и образцовой.
Необходимой и образцовой, но в то же время и ущербной, ничтожной и вечно в меньшинстве.
Кто сегодня еще сомневается в легитимности крестьянских восстаний? Разве Томас Мюнцер не был выслежен и убит как преступник, предан и выдан церковью? Даже его правящие современники не могли смотреть на его борьбу иначе, чем с отвращением.
Терроризм» в Федеративной Республике Германии и в других западных государствах также был отчаянным восстанием против разрушительного и бесперспективного капиталистического государства. Я участвовал в этом восстании и имею право говорить о нем так, как я думал и чувствовал в то время. Должно ли пройти несколько поколений, прежде чем появится подлинная контр-история? Должен ли я рассказывать свою историю «критически» и не могу ли я просто рассказать, как это было для меня, для нас? Мне должно быть позволено разделить ту провидческую преданность, то глубоко убежденное чувство жизни, с которым мы вели партизанскую борьбу, независимо от более холодного и критического понимания моего нынешнего опыта. Невзирая также на превознесение в кругах, считающих капиталистические ценности, законы, мораль универсальными и их господство заслуженным.
Мне приходится преодолевать дистанцию, чтобы помнить и сопереживать моему тогдашнему убеждению в необходимости радикальных действий, но она не так велика, как моя дистанция от капиталистического смысла жизни. Процесс моей истории имеет свои причины и свое оправдание в политических и социальных событиях того времени. В то же время это и выражение дикой субъективности. Это часть истории поколения и в то же время индивидуальное выражение моего собственного освобождения от отчужденного, подчиненного и нелюбимого существования в неприемлемой системе.
Моя жизнь не годится в качестве морального указателя. Я не могу извлекать политические афоризмы из своих поражений. Те, кто восстает против капитализма, будут искать примеры для подражания в истории, как это делал я. Ошибки всегда будут собственными, а не ошибками образцов для подражания. Каждая эпоха порождает свое собственное сопротивление и свои собственные ошибки. Моя книга не является мессианской. Я пишу, чтобы остаться в живых за стенами.
Тюрьма — не самое лучшее место для бесцеремонного рассказа о себе и условиях отбывания наказания. Непоколебимая тюремная система оказывает неослабевающее давление и подрывает уверенность в себе своим бюрократическим насилием. Она крадет мое время. Ее жесткий ритм разрушает день, оставляя мне лишь небольшие отрезки времени, чтобы сосредоточиться на себе. Она навязывает мне свою логику. Большая часть моего дня уходит на защиту и борьбу с этой машиной, этим незаменимым аппаратом, в котором я застрял, который занимает меня днем и ночью.