После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
В начале 1970-х годов проблема наркотиков еще не имела такого разрушительного аспекта жестокости и десолидаризации. Наркотики были частью поиска расширения сознания и самопознания.
Сейчас выходные, и я заперт в телевизионной комнате с небольшой группой. Илона оттаскивает меня в угол и тычет в меня кулаком: «Угадай, что у меня здесь?». Она не дожидается моего ответа и разжимает руки. Она нагло смеется, когда мои глаза чуть не выпадают из головы. В ее руке — напильник, усыпанный алмазными осколками! Мечта старых заключенных. Теперь это не сон, не кино, а твердый, прочный материал. Без единого слова признания она каким-то образом умудрилась засунуть
«Что мы будем с ним делать?»
«Ну, что вы думаете? Мы скажем друг другу, чтобы выходили, и начнем прямо здесь».
Сначала мы хотим выбраться, мы вчетвером, Илона, Биргит и Гизела. Гизела из дома Айхенхоф, она принадлежит к группе девушек, снявших фильм «Бам-буле» с Ульрике Майнхоф. Через несколько недель она должна предстать перед судом, потому что убила своего отца в порыве страсти. Она и ее мать годами подвергались его садистским пыткам, пока она в отчаянном порыве не положила конец этим мучениям. Судя по положению дел, освобождение вполне возможно, мы снова советуемся, и она решает остаться. Это был правильный поступок. Она действительно была оправдана.
Илона и Биргит — представители наркосферы. Очевидно, что каждому из нас придется искать себя самостоятельно, если мы окажемся на улице. У меня нет связи с подпольем, меня арестовали как легального активиста, но я никак не смогу навестить легальных товарищей, преследователи добрались до меня быстрее, чем я успел отдышаться. Я до сих пор не знаю, куда пойду, когда выйду на свободу. Мне приходится полагаться на свою интуицию и удачу. Каким-то образом я установлю контакт с нелегальными иммигрантами из Движения 2 июня, потому что именно туда я хочу попасть.
В телевизионной комнате высокие старые окна выходят прямо на Лертерштрассе. Мы находимся на первом этаже, сейчас лето. Обычно мы все равно сидим у окна, поэтому я сажусь на подоконник и начинаю говорить.
Папка не оправдывает надежд. Очень быстро он разламывается на две части, мои пальцы кровоточат. Незадолго до десяти наши надежды рушатся, мы не сказали и трети железного прута, и в конце концов мы понимаем, что говорили не на тот прут. Только теперь мы видим, что верхние концы прутьев не замурованы, а лишь прислонены к стене дома. Поэтому нам нужно было сказать только на нижнем конце верхнего прута, но вместо этого мы начали на пруте, который нам пришлось отделить от арматуры с обоих концов. Мы напортачили, но уже слишком поздно, мы сможем снова войти в комнату только через неделю, а шансы на то, что объявленное место не будет обнаружено, крайне малы. Тем не менее, мы маскируем его, как можем, массой пепла и хлеба. Я прячу две части вещей в разных местах.
Удача была на моей стороне, ничего не было обнаружено, и мы начали снова на следующей неделе. За это время я раздобыл двадцать марок и зашил их в свою одежду. Я взяла шарф в телевизионную комнату, чтобы спрятать волосы снаружи. Они длинные и светлые, что, пожалуй, бросается в глаза. На этот раз поговорка подходит лучше, потому что я намотала пилочку на конец. Так мои пальцы не болят. Тем не менее, незадолго до десяти я только на полпути, пилочка износилась, и мы уже видим, как наша свобода снова становится недостижимой. Тогда я сажусь в люк, держусь за оконную раму и прижимаюсь обеими ногами к верхней, свободной части решетки. Я отгибаю ее в сторону, по сантиметру за раз. Я с трудом верю своим глазам, пытаюсь просунуть голову и плечи — получается! Мы ликуем! «Давай, мы почти свободны!». Мы отдергиваем шторы на окне и обвязываем их вокруг решетки. Стрелы женщин летят от телевизора к нам, они завороженно смотрят, здесь настоящий фильм, а не кино. Никто и не думает бежать на звонок. Я выхожу первым и не успеваю вернуться, как подъезжает милицейский
Они неторопливо проезжают мимо, не поднимая головы. Я сползаю по решетке радиатора и спрыгиваю оттуда на улицу, не поранившись. Ни машины, ни полицейского, ни души в поле зрения. Я убегаю и непрерывным бегом добегаю до Тиргартена. Подъезжает такси. «В центр, пожалуйста».
Должен ли я благодарить удачу или судьбу за то, что мне удалось вырваться из плена и спуститься прямо под землю? Нет, как я могу это сказать? Это только помогло мне добиться того, чего я хотел.
Меня высаживают у Гедахтнискирхе. Уже скоро десять часов, а в тюрьме, кажется, царит чувство недоумения по поводу нашего побега. Вот-вот должен был начаться обыск. Женщины редко вырываются, они привыкли терпеть, ждать и надеяться. Иногда они пытаются раздвинуть рамки своей роли, возможно, им удается сломать их, если хватит сил. Иногда они разрывают жизненную ловушку и вырываются из нее. Но эта железная тюрьма из стали, ключей и бетона, эта концентрация человеческой власти над тем, быть или не быть человеком, эта молчаливая, заброшенная жизнь за стенами, этот сырой, голый угол, в который властители превращают всех, кто не равен их системе жизнеустройства, а также тех, кому они сами не равны, это абсолютное насилие подавляет женщин безнадежной законченностью, не позволяющей и мысли о преодолении.
Когда такси оплачено, у меня еще есть несколько марок в кармане, я ищу знакомые и заслуживающие доверия лица в различных левых барах, но нахожу только выпивку и беспечное сплетничанье. Затем я вижу известного левого адвоката, который защищает политических заключенных. Он уже подвергался всевозможным публичным нападкам и является излюбленным врагом государства и конституционной защиты. Он не знает меня, и у меня мало надежды, что он поможет мне, потому что он должен ожидать провокации в любое время. У меня нет другого выбора, кроме как попытаться. Меня уже тошнит, я должен уйти с улицы, меня начали искать, а левые бары — не самое безопасное место для беглого политзаключенного. Через мгновение я говорю с ним, два-три предложения, мое имя, моя ситуация. Он реагирует, как будто испугался, смотрит на меня холодно: «Я вас не знаю».
«Тогда хотя бы молчите об этой встрече», — разочарованно отвечаю я и быстро ухожу.
Когда через несколько лет я снова попалась ему на глаза, он сказал мне, что сожалеет, что так отреагировал. Мне нечего было на него обижаться: он вел себя разумно, хотя в тот момент я бы предпочла «спонтанную привязанность». Я могла стать для него провокацией.
Улица становится для меня некомфортной. Каждый патруль уже может сфотографировать меня. Снова и снова я копаюсь в памяти: кто из моих товарищей и друзей еще не известен Службе государственной безопасности, еще не зарегистрирован в моем контексте, и у кого будет необходимый обзор, спокойствие и солидарность, когда я буду стоять перед дверью? Я перебираю в памяти старые встречи с 69 года, и ни одна из них не кажется мне безопасной.
Тогда я знаю. Я осторожно двигаюсь по городу. Когда я добираюсь до квартиры, уже полночь. Я молюсь, чтобы кто-нибудь был дома, и звоню в звонок. Дверь открывается, я проскальзываю внутрь и вдруг чувствую, что слегка опьянел. Это женская квартирное сообщество. Женщины узнают меня, готовят еду, варят чай, стригут и красят волосы.] чай, стригут и красят волосы, дают мне что-нибудь надеть и радуются вместе со мной моей вновь обретенной свободе. Их солидарность очевидна и бесстрашна.