После расстрела. История русской родовой дворянки

Джаббаров Зейтулла

Первую пробу пенистого горячего варенья она подавала мне и что-то хотела сказать, но не могла, и вместо связной речи, я слышал какое-то шипение и мычание. Как мне потом рассказали, эту женщину тоже звали Марией, а люди, хорошо знавшие её семью, называли ее Матреной. Она была немой и очень напуганной женщиной. Она обычно появлялась у нас в самые трудные минуты – когда мне нездоровилось или надо было сделать хозяйские заготовки на зиму. Тут она всем показывала класс.

А Мария, пережившая большую семейную трагедию, иногда забывалась и безудержно говорила несвязные слова. Им никто не придавал значения. Я всего этого не знал, но мне было всегда хорошо с ней. Она была всегда ласковой, улыбалась, общалась со мной, рассказывала различные истории, которые были похоже, скорее всего, на сказку прошлых лет. Никогда не оставляла меня одного дома, брала с собой даже на уроки рукоделия в школу. Так с раннего детства я познакомился со школой и детьми,

которые ходили учиться. Это были в основном русские мальчики и девочки мордвы и других национальностей. Я отличался от них цветом своих волос. И с раннего детства услышал слово «черномазый», означавшее лицо кавказской национальности. Но они относились ко мне с симпатией, как к сыну учительницы. Показывали свои игрушки, играли на переменах между уроками.

Мать брала меня в школу в особых случаях, когда меня было не с кем оставить дома. В то время к нам поселилась квартирантка Валентина, молодая красивая женщина, с короткой стрижкой. Она меня обнимала и укладывала спать, а сама ложилась рядом. И эта близость на меня действовала лучше любого бальзама, и я, чувствуя себя в безопасности, засыпал сладким сном под напевы колыбельной песни.

Урок на всю жизнь

В советской школе всегда уделялось большое внимание военно-патриотическому воспитанию. И поэтому почти в каждом классе висели портреты героев Гражданской и Великой Отечественной войн. Однажды в классе, где Мария вела уроки рукоделия, я увидел картину, выполненную масляными красками, на которой была изображена молодая девушка в окружении гитлеровцев, которые вели ее, бесстрашную партизанку, к виселице. Я спросил, кто эта девушка и за что её наказывают немцы. Мария объяснила, что это Зоя Космодемьянская, которая тайком пробралась на конюшню к немцам и приготовилась спалить всех животных. Мне стало жалко лошадей, и я высказал на уроке наивную фразу: «Пусть вешают. Так ей и надо!»

Сказал – и пожалел. В мой пальчик вонзилась маленькая иголочка, которой мать вышивала на материи какой-то орнамент. Боль пронзила мой пальчик, из ранки брызнула кровь, и я вскрикнул от боли, да так, что вздрогнули девочки. «Ой! Ой! Мне больно!» – кричал я на весь класс.

Ученицы встали в мою защиту и просили учительницу простить эту несознательную выходку. Через несколько минут она сказала: «Ну как? Тебе больно! Ей тоже было больно! Никогда не смейся над чужой болью». Слова матери я запомнил на всю жизнь и всегда придерживался этой заповеди. Она вошла в мою душу, в плоть вместе с болью, которую я ощутил всем телом. Человек, однажды ощутивший такую боль, никогда не сможет ее забыть. Так я своим детским разумом тех лет хорошо усвоил урок, преподанный мне матерью, какой ценой нам досталась Победа над заклятым врагом фашистской Германией в годы Великой Отечественной войны.

Урок окончился, все разошлись, и Мария, взяв меня за руки, тихо вышла из класса, находясь в тяжелом душевном состоянии из-за того, что обидела меня. Я не понимал, что за Марией следили специальные люди из НКВД, и ей ни в коем случае нельзя было привлекать к себе внимание. Обо всем этом она мне подробно рассказала дома и просила не говорить плохо о ветеранах и героях Отечественной войны.

Мария – моя мама

Мои детские годы проходили, как правило, в окружении взрослых людей. Родители работали, няньку в те годы найти было трудно. В детский сад детей спецпереселенцев не брали. Возможно, именно этот фактор стал определяющим в моем скором взрослении. Однажды мать, оставив меня возле дома, ушла в магазин за продуктами. Я сидел на завалинке и терпеливо ждал её возвращения. Ко мне подошел высокий худощавый русский мужик и над моим ухом хрипловатым голосом пропел такую фразу: «Мать твоя ушла с другим мужчиной и больше не вернется». Его слова задели мое самолюбие, и я ему грубо ответил. Сейчас я не помню, какое это было слово, из бранного лексикона рецидивистов. Я даже не знал его значения, оно запомнилось мне из разговора взрослых. От такой неожиданности мужик весь побелел. «А ну повтори, что ты сказал», – в приказном тоне произнес мужчина и уставился на меня глазами, наполненными злобой и ненавистью.

Детский слух особенно восприимчив, когда улавливает незнакомые слова, да еще из жаргона уголовников. Видя надвигающуюся угрозу я, не думая, что будет со мною в это время, прошмыгнул между его широко расставленными ногами и пробежал в нашу квартиру, что находилась в двух шагах от барака № 18. Прошло довольно много времени, с тех пор, как мать ушла в магазин. От детского сознания того, что с ней может случиться что-нибудь плохое, у меня навернулись слезы. Я плакал в комнате тихо и долго и от сильного нервного расстройства неожиданно заснул. Не помню, сколько времени длилось это состояние, но когда приоткрылась дверь и вошла мать, я пришел в себя и бросился к ней навстречу. Я радовался, видя её целой и невредимой,

и покрыл все лицо поцелуями, приговаривая: «Милушка, голубушка!» Она смеялась от души, видимо, зная уже о злой шутке взрослого мужчины надо мною. Но потом, сделав серьезное лицо, она рассказала мне о том, как один мальчик в большом людском потоке потерял свою мать. Когда у него спросили, какая у него мама, он сказал: «Моя мама самая красивая на свете!» Я внимательно её слушал, и когда она кончила рассказ, я крепко обнял голову матери и пообещал: «Я никогда тебя не потеряю, мама!». Она заплакала от нахлынувших на неё чувств и сквозь слезы смеялась. Лучшим гостинцем были её поцелуи и леденцы, купленные специально для меня. Я успокоился и снова заснул уже у неё на руках. Так я познакомился с рассказом великого русского классика Льва Толстого о матери. Это один из немногих эпизодов моего детства, который прочно врезался в мою память.

Детские шалости

Весной 1950 года нас переселили в новый барак, ставший по счету 19-м. Отец мой работал в пожарной охране, а мать из школы перевели в сторожку лесопильной организации. Я вместе с ней ходил на дежурство. Она, как и большинство переселенцев, надевала ватник. Так керчевчане называли телогрейку. И там мне ненароком приходилось слушать далеко не детские вещи, от которых иногда волосы становились дыбом. Мария просила мужиков не рассказывать криминальные истории и не ругать при мне представителей властей. Мужики обещали, но как, бывало, напьются, их невозможно было удержать от русской брани. Они обычно пели песни военных лет. «Песенка фронтового шофера» мне нравилась, её я запомнил на всю жизнь:

Через реки, горы и долины,Сквозь пургу, огонь и чёрный дымМы вели машины., объезжая мины.,По путям-дорогам фронтовым.Эх, путь-дорожка фронтовая,Не страшна нам бомбёжка любая!А помирать нам рановато,Есть у нас ещё дома дела!А помирать нам рановато,Есть у нас ещё дома дела!Путь для нас к Берлину, между прочим,Был, друзья, не лёгок и не скор.Шли мы дни и ночи, было трудно очень,Но баранку не бросал шофёр.Эх, путь-дорожка фронтовая,Не страшна нам бомбёжка любая!А помирать нам рановато,Есть у нас ещё дома дела!А помирать нам рановато,Есть у нас ещё дома дела!Может быть, отдельным штатским людямЭта песня малость невдомёк.Мы ж не позабудем, где мы жить ни будем,Фронтовых изъезженных дорог.Эх, путь-дорожка фронтовая,Не страшна нам бомбёжка любая!А помирать нам рановато,Есть у нас ещё дома дела!А помирать нам рановато,Есть у нас ещё дома дела!

Но однажды среди них оказался очень добрый дядя, который показал мне игрушку. Русская тройка коней с золотистым отблеском прокатилась по шершавой поверхности стола у меня на глазах. Я находился в неописуемом восторге. У меня до сих пор не было такой игрушки. Но эта тройка предназначалась совсем другому ребенку, и я всего лишь имел возможность понаблюдать, как мастер заводил игрушку и пускал её по столу.