После «Структуры научных революций»
Шрифт:
Свидетельства ученых о таком опыте вместе с моим опытом историка стали основанием для моих повторяющихся обращений к переключениям гештальтов, опыту перехода и так далее. Во многих местах, где фигурировали такие фразы, их использование было буквальным или почти буквальным. В этих местах я бы вновь их использовал, хотя и, возможно, с большим вниманием к риторическим оттенкам.
Однако в других местах специфические характеристики научного развития заставляли меня использовать эти термины метафорически, иногда без ясного осознания разницы в употреблении. Науки уникальны среди творческих дисциплин в том отношении, что они отсекают себя от своего прошлого, заменяя его систематической перестройкой. Немногие ученые читают научные книги прошлого – научные библиотеки обычно избавляются от книг и журналов, в которых находятся такие работы. Научная жизнь не знает институционального эквивалента музею искусств.
Другой признак важнее сейчас. Когда в научной области происходит смена понятий, вытесненные понятия быстро исчезают из области профессиональных интересов. Последующие практики реструктурируют работу своих предшественников посредством концептуального словаря, который сами используют, словаря, не способного передать то, что на самом деле делали эти предшественники.
Такое реструктурирование оказывается предпосылкой для кумулятивного образа научного развития, известного из научных книг, но он сильно искажает прошлое [75] . Неудивительно, что историк, пробиваясь к этому прошлому, переживает открытие как смену гештальта. И поскольку то, к чему историк прорывается, – это не просто понятия, используемые отдельным ученым, но понятия активного когда-то сообщества, естественно говорить о сообществе как пережившем смену гештальта, когда оно заменило предшествующий концептуальный словарь на новый. Поэтому соблазн использовать выражение «переключение гештальта» и связанные с ним фразы достаточно высок – как ввиду того,
Перенос таких терминов, как «переключение гештальта», с индивидов на группы явно метафоричен, и это свидетельствует об ущербности такого переноса. Поскольку модель задается сдвигом гештальта у историка, размеры концептуальных трансформаций в процессе развития науки преувеличиваются. Историки, работающие с прошлым, регулярно переживают отдельные концептуальные сдвиги, но для такого перехода в науке требуется несколько этапов. Важнее то, что рассмотрение групп или сообществ как индивидов искажает процесс концептуального изменения.
Сообщества не имеют переживаний, еще меньше они переживают смены гештальта. Когда меняется концептуальный словарь сообщества, его члены могут пережить переключение гештальта, но его переживают только некоторые из них и не одновременно. Те, с кем этого не происходит, перестают быть членами сообщества, другие осваивают новый словарь менее драматичными способами. Между тем коммуникация продолжается, хотя и несовершенно, метафора частично служит мостом между прежним буквальным использованием и новым употреблением. Говорить, как я это неоднократно делал, о сообществе, переживающем переключение гештальта, означает сжимать растянутый во времени процесс до мгновенного, не оставляя места микропроцессам, благодаря которым происходит изменение.
Осознание этих трудностей открывает два направления для дальнейшего исследования. Первое иллюстрируется комментариями профессора Миллера: изучение микропроцессов, происходящих внутри сообщества во время периодов концептуального изменения. Кроме неоднократных упоминаний о метафорах, моя статья ничего не может сказать на этот счет, но формулировка проблемы, в отличие от моих старых работ, предназначалась, чтобы оставить место для их исследования [76] .
Второе, которое представляется более важным, заключается в систематических попытках отделить понятия, пригодные для описания групп, от понятий, которые предназначены для описания индивидов. Решение этой задачи – одна из моих важнейших целей, и один из ее результатов играет центральную, хотя и преимущественно имплицитную роль в моей статье [77] . Люди могут, как я подчеркиваю там, «использовать один и тот же словарь, обозначать одни и те же предметы при помощи его и все же выбирать эти предметы разными способами.
Референция – функция коллективной структуры словаря, а не различных наборов признаков, посредством которых индивиды отображают эту структуру» (см. сноску на с. 109). Некоторые классические проблемы значения можно рассматривать как результат отсутствия разделения между словарем как коллективной собственностью, конститутивной для сообщества, с одной стороны, и словарем как индивидуальным достоянием каждого отдельного члена сообщества – с другой.
Глава 4 После «Структуры научных революций»
Президентская речь Куна на двухгодичном собрании Ассоциации философии науки в октябре 1990 года. Опубликована в PSA 1990, т. 2 (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1991).
Мне кажется, в данном случае и на такой встрече я должен – и, вероятно, от меня этого ждут – оглянуться в прошлое и посмотреть, что же произошло в философии науки с тех пор, как в середине столетия я начал впервые интересоваться этой областью. Однако, с одной стороны, я не могу считать себя специалистом в данной области, а с другой – я был слишком глубоко в нее погружен. Поэтому не буду пытаться оценивать современное состояние философии науки в отношении к ее прошлому, здесь я не слишком компетентен, а буду говорить о моем собственном положении в философии науки в связи с моим собственным прошлым. Об этом я могу судить вполне компетентно.
Некоторые из вас знают, что я работаю над книгой, и как раз здесь я намеревался дать краткий очерк ее основных идей. Свой замысел я рассматривал как возвращение к обсуждению философских проблем, возникших после выхода в свет «Структуры научных революций». Но быть может, лучше говорить о проблемах, порожденных переходом к тому, что называют «исторической» или (как говорил мне Кларк Глимаур) «мягкой» философией науки. Именно за этот переход я получил гораздо больше похвал и порицаний, чем заслуживаю. Меня представляли как инициатора этого перехода. Но в нем участвовали и другие – например, Пол Фейерабенд и Рас Хэнсон, а также Мэри Хессе, Майкл Полани, Стивен Туллин и кое-кто еще. Каким бы ни был Zeitgeist (дух времени), мы представили яркую иллюстрацию его роли в интеллектуальной жизни.
Если вернуться к задуманной мною книге, то, я думаю, вы не удивитесь, услышав, что ее главная цель – обсуждение таких проблем, как проблема рациональности, релятивизма и, самое важное, проблема реализма и истины. Конечно, книга посвящена не только этим проблемам. Основное место в ней уделено проблеме несоизмеримости. В течение тридцати лет с тех пор, как была написана «Структура научных революций», ни одна другая проблема не волновала меня так глубоко. За эти годы я пришел к твердому убеждению: несоизмеримость должна быть существенным компонентом любого исторического или эволюционного взгляда на научное познание.
Будучи правильно понятой, к чему сам я не всегда был способен, несоизмеримость не угрожает рациональной оценке истинных утверждений, как иногда считают. Скорее она является необходимым дополнением к понятию когнитивной оценки. Поэтому необходимо защитить понятия истины и знания от постмодернистских веяний, подобных, например, сильной программе (в социологии науки. – Примеч. пер.). Здесь, конечно, я не смогу этого сделать, но именно в этом замысел моей книги. Тем не менее я попытаюсь хотя бы очень кратко изложить основные элементы позиции, которую разрабатываю в книге. Начну с того, как я сегодня понимаю несоизмеримость, а затем поговорю о ее связях с проблемами релятивизма, истины и реализма. В книге будет идти речь также и о рациональности, но здесь я даже кратко не могу коснуться этого понятия.
Важность понятия несоизмеримости я осознал в ходе попыток понять кажущиеся бессмысленными некоторые отрывки из старых научных текстов. Обычно их рассматривали как свидетельство неясности или ошибочности убеждений автора. Мой опыт привел меня к предположению, что эти отрывки просто неправильно прочитывали: их кажущуюся бессмысленность можно было устранить, восстановив прежние значения терминов, которые позднее приобрели иные значения.
В течение нескольких лет после обнаружения этого обстоятельства я часто метафорически говорил о процессе возникновения новых значений из более ранних как о процессе изменения языка. Позднее я стал говорить о переоткрытии историком прежних значений как о процессе обучения языку, похожему на тот, которым занимается вымышленный антрополог, его Куайн ошибочно назвал радикальным переводчиком [78] . Способность изучить язык, считаю я, не гарантирует способности переводить с него или на него.
Однако теперь эта метафора представляется мне слишком узкой. Язык и значение интересуют меня лишь в той мере, в какой речь идет о значениях лишь небольшого класса терминов. Приблизительно говоря, это таксономические термины или группы терминов, относящиеся к естественным, искусственным, социальным видам и, возможно, к некоторым другим. В английском языке этот класс терминов приблизительно совпадает с теми словами, перед которыми в соответствующих фразах стоит неопределенный артикль. Это главным образом количественные существительные и существительные, относящиеся к множествам. Некоторые термины требуют соответствующих суффиксов.
Термины этого типа обладают двумя существенными свойствами. Во-первых, они выделяются в особый тип благодаря своим лексическим характеристикам, например, наличию неопределенного артикля. Принадлежность к особому типу терминов является частью значения этих терминов – той частью, которую должен учитывать тот, кто их использует. Во-вторых, никакие два термина такого типа не могут пересекаться в области их референции, они связаны лишь как виды одного рода.
Иногда я называл это ограничение принципом несовместимости. Нет собак, которые одновременно являлись бы кошками; нет золотых колец, которые одновременно являлись бы серебряными, и т. д. Это делает собак, кошек, серебро и золото особыми видами.
Таким образом, если члены языкового сообщества встречают собаку, которая одновременно является кошкой (или, если быть ближе к жизни, создание, подобное утконосу), они не могут просто увеличить множество своих категориальных терминов, но должны переосмыслить часть своей таксономии. Как говорят защитники каузальной теории референции, термин «вода» не всегда ссылается на Н2О [79] .
Прежде чем начать описание мира, нужно иметь лексическую таксономию. Принятые таксономические категории, по крайней мере в сфере обсуждения, являются условием непроблематичной коммуникации, включая коммуникацию, необходимую для оценки истинных утверждений. Если разные языковые сообщества имеют разные таксономии в какой-то области, то члены одного из них могут (и даже стремятся) высказывать утверждения, которые вполне осмысленны в рамках данного языкового сообщества,
Для преодоления разрыва между такими сообществами нужно добавить к словарю одного из них такой термин, референция которого совпадает с референцией уже имеющегося термина. В этой ситуации принцип несовместимости не действует.
Таким образом, несоизмеримость оказывается некой разновидностью непереводимости, ограниченной областью, в которой две лексические таксономии различаются. Различия, порождающие непереводимость, не являются старыми. Они нарушают либо условие несовместимости, то есть условие разбиения на виды, либо ограничение иерархических отношений, о которых здесь я говорить не могу.
Такого рода нарушения не препятствуют взаимопониманию между сообществами. Члены одного языкового сообщества способны осознать таксономию, используемую членами другого сообщества, как учится историк понимать древние тексты. Однако процесс, приводящий к пониманию, создает людей, владеющих двумя языками, а не переводчиков, и за билингвизм приходится платить высокую цену. Человек, владеющий двумя языками, всегда должен помнить о том, с рассуждением какого языкового сообщества он имеет дело. Высказывать утверждение, использующее один словарь, человеку, который пользуется другим словарем, всегда рискованно.
Позвольте мне сформулировать эти положения более конкретно, а затем я выскажу о них заключительное замечание. Допустим, для некоторой лексической таксономии или, говоря проще, для некоторого словаря имеются все виды различных утверждений, которые могут быть высказаны, и все виды теорий, которые можно построить. Обычные технические средства привели бы к тому, что одни из них были бы признаны истинными, а другие были бы отвергнуты как ложные.
Однако существуют утверждения и теории, которые могут быть сформулированы с помощью другого словаря, но их нельзя сформулировать в первоначальном словаре. В первом томе «Семантики» Лайонса есть прекрасный пример, который хорошо знаком кому-то из вас: невозможно английское утверждение «кот сидел на половике» («the cat sat on the mat») перевести на французский язык вследствие несоизмеримости французской и английской таксономий для половых покрытий [80] . В каждом конкретном случае истинности английского утверждения можно отыскать соответствующее французское утверждение, использующее такие слова, как «гобелен», «тюфяк», «коврик» и т. п. Однако нет одного французского утверждения, которое относится ко всем и только тем ситуациям, в которых истинно английское утверждение. В этом смысле английское утверждение нельзя высказать по-французски.
Аналогичным образом я часто указывал [81] на то, что содержание коперниканского утверждения «Планеты вращаются вокруг Солнца» нельзя выразить утверждением, использующим словарь птолемеевского утверждения «Планеты вращаются вокруг Земли».
Различие между этими двумя утверждениями является не просто фактическим. Термин «планета» является видовым термином в обоих словарях, и подразумеваемые виды пересекаются, но не совпадают полностью. Это говорит о том, что в развитии науки встречаются эпизоды, когда происходит фундаментальное изменение некоторых таксономических категорий, и эти эпизоды ставят перед более поздними исследователями проблемы, подобные тем, с которыми сталкивается этнограф, пытающийся проникнуть в иную культуру
Заключительное замечание подводит итог моим сегодняшним воззрениям на несоизмеримость. Я говорил об этих воззрениях в связи со словами и лексической таксономией и продолжу в том же духе: виды знания, с которыми я имею дело, находят явное выражение в вербальных или символических формах. Однако правильнее было бы говорить о понятиях, а не словах. То, что я называл лексической таксономией, лучше было бы называть концептуальной схемой, причем само понятие концептуальной схемы говорит не о множестве убеждений, а о конкретных способах ментальных действий, с помощью которых формируются убеждения. Эти способы сразу ограничивают множество возможных убеждений.
Я считаю, что некоторые из таксономических схем носят долингвистический характер и присущи даже животным. Видимо, они включены в системы восприятия, что наиболее очевидно для зрения. В своей книге я привожу основания для предположения о том, что они возникли из еще более фундаментального механизма, позволяющего живым организмам отождествлять окружающие объекты по их пространственно-временным траекториям.
Я должен вернуться к несоизмеримости, но позвольте пока оставить ее в стороне и набросать структурные рамки, в которых она функционирует. Поскольку опять вынужден двигаться быстро и часто схематично, я начинаю с указания направления движения. В сущности, я попытаюсь очертить форму, которую, как мне кажется, должна иметь любая жизнеспособная эволюционная эпистемология. Таким образом, я возвращаюсь к аналогии с эволюцией, о которой шла речь на самых последних страницах первого издания «Структуры», пытаясь разъяснить ее и развить дальше.
В течение тридцати лет с тех пор, как я впервые заговорил об эволюционном подходе, теории эволюции биологических видов и познания развивались в направлениях, которые я только сейчас для себя открываю. Я должен еще многое узнать, но уже вижу, что здесь много полезного.
Я начинаю с того, что многим из вас хорошо известно. Когда целое поколение назад я впервые включился в движение, которое ныне часто называют исторической философией науки, то, как и большинство моих соратников, полагал, что история должна быть источником исторических свидетельств. Эти свидетельства мы искали в изучении конкретных исторических случаев, что заставляло нас внимательно относиться к реальной науке.
Теперь я думаю, мы переоценивали в то время эмпирическую сторону наших исследований (эволюционная эпистемология не должна быть натуралистической).
Постепенно я стал приходить к убеждению: существенны не столько подробности исторических событий, сколько связанная с ними идеология. Историк всегда рассматривает процесс, который уже идет, начало которого теряется в предшествующем времени. Убеждения уже существуют, они служат основой для исследования, результатом которого порой бывает их изменение. Без существования убеждений исследование немыслимо, хотя существует старая традиция не замечать этого.
Короче говоря, для историка нет архимедовой точки опоры при изучении науки, кроме той, что уже исторически обусловлена. Если вы рассматриваете науку как историк, то к подобному выводу вас приводит самый скромный анализ ее реальной практики.
Этот вывод теперь кажется почти общепризнанным: вряд ли я знаю хотя бы одного фундаменталиста. Однако для меня этот способ отказа от фундаментализма имел дальнейшее следствие, которое хотя и широко обсуждается, но не получило широкого признания. Дискуссии обычно проходят под знаком рациональности или относительности истинных утверждений, однако эти названия просто отвлекают внимание.
Хотя рациональность и релятивизм взаимосвязаны, речь идет, по сути, о корреспондентной теории истины, ибо именно она задает точку зрения, с которой мы оцениваем научные законы и теории: соответствуют ли они внешнему, независимому от сознания миру. Я убежден, что это понятие – в абсолютной или вероятностной форме – должно исчезнуть вместе с фундаментализмом. Ему на смену должна прийти более строгая концепция истины, но не корреспондентная теория.
Позвольте пояснить, о чем речь. Рассматриваемые в развитии, научные утверждения неизбежно оцениваются с изменяющейся, исторически-обусловленной позиции. Эта оценка не может быть индивидуальным суждением об изолированном фрагменте знания: принятие нового знания обычно требует соотнесения с другими убеждениями. Будь это суждение принято, все-таки еще нельзя было бы говорить о полном и совершенном знании. Здесь речь идет, скорее, о желательности конкретного изменения убеждений – изменения, преобразующего существующее знание таким образом, чтобы оно с минимальными потерями включило в себя новые убеждения.Оценки такого рода по необходимости являются сравнительными: какая из двух систем знания – первоначальная или предлагаемая в качестве альтернативы – лучше подходит для деятельности ученого: занят ли он решением головоломок (моя позиция), повышает ли эмпирическую адекватность (Бас ван Фраассен) [82] или укрепляет господство правящей элиты (пародия на сильную программу). Конечно, у меня есть предпочтения в отношении этих альтернатив, что приводит к некоторым различиям в оценках [83] . Однако главное здесь отнюдь не выбор между ними.
В сравнительных оценках подобного рода общие убеждения остаются на своем месте: они служат для современных оценок, они заменяют традиционную объективистскую позицию. Тот факт, что они могут впоследствии получить – и, вероятно, получат – другую оценку, просто не имеет значения.
Рациональность современных оценок не зависит от их истинности или ложности. Они просто являются частью той исторической ситуации, в которой высказываются. Но если реальная истинность общих предпосылок, требуемых для оценки, несущественна, то не может возникнуть вопрос об истинности или ложности изменений, принимаемых или отвергаемых на основе этих оценок.
Некоторые классические проблемы философии науки, в частности холизм Дюгема, с этой точки зрения обусловлены не самой природой научного познания, а неправильным пониманием самого оправдания убеждений. Оправдание не стремится к чему-то внешнему по отношению к исторической ситуации, а просто в рамках этой ситуации апеллирует к улучшению средств деятельности.
Я стремился усилить и расширить параллель между биологическим развитием и развитием науки, намеченную на последних страницах первого издания «Структуры»: развитие науки должно рассматриваться как процесс, идущий из прошлого, а не подталкиваемый будущим, как развитие «из чего», а не «к чему». Подразумеваемая мною параллель во всей книге рассматривается как диахроническая, включающая в себя отношение между старыми и более современными научными убеждениями, относящимися к одним и тем же теориям, выводам, характеристикам, объектам и т. д. или к пересекающимся областям природных феноменов.