После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
Только иногда, крайне редко, случаются у Веры Ивановны какие-то непонятные, необъяснимые срывы. Вдруг беспричинно, словно каприз апрельской погоды, когда туча набежит и протащат по земле, уже привыкшей к теплу, мотающиеся космы снега, и все странно, противоестественно побелеет окрест, — вот так же накатит на Веру Ивановну отчаянно скверное настроение.
И она, славящаяся аккуратностью, звонит поутру на студию, сказывается больной и не идет на работу, какие бы срочные дела там ни ждали ее; не прибирается она в комнате, не делает зарядку. Даже умываться ей не хочется. Больной она себя чувствует, совершенно разбитой, и еще на сердце у нее неспокойно, жутко, и она не может понять отчего. Ей кажется,
Не находя себе места, она бродит по комнате, по неприбранной комнате, где раскиданы вещи, где вчерашняя грязная посуда на столе и где ветер, залетающий в форточку, шевелит и сбрасывает на пол страницы очередной роли. Один только день — а уже ничего не осталось от педантично сберегаемого порядка; комната чем-то напоминает гостиничный номер или вагонное купе, словно человек тут не живет по-домашнему, а только едет сквозь жизнь, терпит дорожные неудобства и ждет свою станцию. Но будет ли когда-нибудь эта станция? Будет ли? Почти с отвращением озирает Вера Ивановна свое жилище, крошечное, замкнутое пространство, пустотелый кубик, абсолютно ненужный ей и чужой-чужой…
Подходит она к зеркалу, безжалостно, жестоко и пристально рассматривает себя, замечает прибавившиеся морщинки, отвисающие мешочками щеки, дряблую кожу на шее, похожую на помятую газетную бумагу. И непонятно Вере Ивановне, зачем изо дня в день с механическим упорством занималась она гимнастикой, на лыжах бегала, проделывала мерзкие косметические процедуры? Зачем? Кому это надо?
Подходит она к единственному окошку в комнате; с высоты шестого этажа виден двор и соседние дома, белые в мелкую клеточку, словно вырезанные из школьной тетради по арифметике; дома новые, одинаковые, состоящие из таких же кубиков, как ее комната; по занавескам мелькают силуэты людей, и много людей во дворе, на скамеечках, и бесчисленное множество детей, играющих в «классы», копающихся в песочном ящике, ездящих на велосипедах. Старухи на тесемочных вожжах таскают ползунков. Вытянулась очередь у молочной цистерны. А вдали, в промежутке белых домов, скользит пригородная электричка, вспыхивают вагонные стекла, длинная строчка стекол, как бегущая световая реклама… И Вера Ивановна сегодня с тоской и болью думает обо всех этих людях, которые сидят в комнатах-кубиках, нянчат детей, спешат куда-то в поездах… Но откуда тоска и боль, и почему Вера Ивановна, как себя, жалеет этих людей, завидует им, понять их старается и все-таки жалеет? Ей неизвестно это.
Ночью ей не спится, хотя приняты снотворные таблетки, припасенные в доме, и невыносимой делается тоска. «Почему, почему, — думает Вера Ивановна, — именно так сложилась моя жизнь? Ради чего прожиты три десятка лет? Зачем это все было?»
Она убеждает себя, что не могла иначе жить, и все складывалось, как необходимость, неизбежность; и детские годы ее, пришедшиеся на военную пору, и детский дом-интернат, куда она попала после смерти родителей, и все остальные годы. Она убеждает себя и не верит себе.
Длинная ночь, а за окном поезда гудят… Когда-то в молодости Вера Ивановна любила смотреть на ночные поезда. Специально бегала к железной дороге. И часто по-детски фантазировала: хорошо, если бы вагоны сделались прозрачными! Только представьте — гукнет вдали невидимый паровоз, подкатятся и побегут мимо прозрачные, совершенно невидимые вагоны. И только пассажиры видны:
Даже эту свою фантазию вспоминает Вера Ивановна, и с пугающей отчетливостью кажется ей, что сейчас, в эту ночь, она сама катится в прозрачном невидимом поезде, а кто-то стоит у полотна дороги и смотрит…
На другое утро Вера Ивановна поднимается с рассветом и, как бы ни было трудно, берет себя в руки. Зарядка. Открытый на полную катушку ледяной душ. Яростное растирание полотенцем. Включено радио, и под знакомые голоса дикторов (это Женечка наш, а это Иван Ипатыч. Доброе утро, дорогие!) Вера Ивановна до блеска вычищает комнату, наглаживает блузку и юбку. С особенной тщательностью причесывается, пудрится, красит ресницы. И точнехонько к девяти часам является на службу в полной норме. Она не вспоминает о вчерашнем дне. Его попросту не было.
Однажды прибежала в редакцию Сонечка Кушавер, внештатный корреспондент. Сонечка вернулась из командировки по колхозам, была переполнена впечатлениями, выложила массу путевых стихов и очерков. Но особенно горячо рассказывала Сонечка об одном сельском учителе — Дмитрии Алексеевиче Лыкове. Он по собственному желанию поехал на периферию, в самый отдаленный район, не побоялся трудностей; молодые специалисты покидают село, прослужив обязательные два-три года, но Лыков уезжать не думает. Ребятишки в нем души не чают, и он их любит беззаветно! А как он организовал внеклассную работу! Чудо, чудо! На пришкольном участке ставит удивительные опыты, создал живой уголок со зверюшками, недавно повел детей в поход за ценной дикорастущей травой… Сонечку слушали, чуть-чуть посмеиваясь: она была экспансивна и часто влюблялась в героев своих произведений. Но материал про учителя Лыкова все-таки дали, короткая информация называлась: «Высокоурожайные травы — родному колхозу!»
За эту информацию редакторша получила выговор. Повсюду велась борьба с травопольем, и высокоурожайные травы, найденные школьниками, совершенно не требовались. Фамилию Лыкова больше не упоминали. Сонечка Кушавер ходила смущенная. Однако спустя какое-то время обстановка переменилась: в центральной прессе вновь заговорили про луга и травы. Сельскохозяйственная «взрослая» редакция спешно разыскала ученого-луговода, который выступил с лекцией.
Нельзя было отставать от веяний времени; Сонечка Кушавер вторично помчалась к Лыкову, иных кандидатур пока не было. Дмитрия Алексеевича привезли в студию.
Вера Ивановна явственно помнит, как он вошел в редакционную комнату — длиннорукий, загорелый, немножко грубоватый, как таежный охотник; чувствовалась в нем внутренняя свобода, достоинство чувствовалось и еще какая-то спокойная ироничность. «У положительных героев западного фильма бывает такая ироничность, — подумала Вера Ивановна, — откуда она у сельского учителя? Забавно…»
Лыкову подготовили текст выступления.
— Верочка, — попросила главная редакторша, — помогите записаться товарищу.
Лыков и Вера Ивановна по запутанным коридорам, по лестницам и переходам спустились вниз, проследовали мимо нескольких студий и аппаратных, где слышались обрывки музыки, актерские голоса, крики, пение, где магнитофонную ленту резали, склеивали, монтировали, и Вера Ивановна с удовольствием заметила, как растерянно смотрит Лыков на всю эту кухню, как побаивается… От ироничности следа не осталось.
— Постарайтесь не шуршать листочками, — сказала Вера Ивановна, усадив Лыкова за столик с тремя микрофонами. — не волнуйтесь, мы сначала пробную запись сделаем. Главное — естественная интонация… Пусть не будет впечатления, что вы по бумажке читаете.