После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
Но она уже знала, что вновь станет думать об этом, вновь оправдывать себя. И оправдать не сможет. Бывают случаи, когда правоту ничем не подтвердишь, любые факты и доказательства бессильны. Просто нужна внутренняя уверенность в правоте.
А у Веры Ивановны почему-то уверенности не было.
Вытащили «козла». Старик с расстегнутым портфелем рухнул на кочку, вздрагивающими пальцами достал коробочку с валидолом, пихнул таблетку под язык. Впалые щеки старика округлились, будто он воздушный шарик надувал.
— С вами… в больницу… угодишь… — произнес он картаво. —
— Пора бы привыкнуть, — сказал председатель. — Если всю жизнь на машинах…
Вера Ивановна щепочкой соскабливала с ног налипшую маслянистую грязь. А Тимофей, привстав на подножку «козла», вглядывался куда-то в даль — в фиолетовую, как бы струящуюся полоску, отделявшую серо-зеленые пространства болот и холмов от блеклого неба. Тимофей что-то заметил там, и Вера Ивановна поразилась откровенному восторгу, с каким Тимофей вдруг прошептал:
— Глядите-ка!
На краю горизонта, на фоне прерывистой, дрожащей черты леса двигались какие-то серые громадные существа. Вере Ивановне показалось, что идет медленная цепочка мамонтов. Нечто древнее, доисторическое было во всей этой картине; и вдруг страшно сделалось, будто глухой осенней ночью, когда смотришь на звезды и ощущаешь себя пылинкой в бесчисленных мирах…
— Тракторы, что ли? — спросил старик с портфелем.
— «Кировцы»… — шепнул Тимофей восхищенно.
Чудовища двигались мерно, безостановочно, на одинаковом расстоянии друг от друга; им безразличны были препятствия, вот так же мерно пройдут они сквозь лесную чащобу, подминая деревья, пройдут по болоту, вздымая торфяные пузырящиеся волны, пройдут по нагромождениям валунов, дробящихся под их ступнями…
— Это на карьере, — определил старик с портфелем. — Новую технику получили. Семенюк небось выбил.
— Как же, — сказал председатель, — держи карман.
— А что? Не Семенюк?
— Нет.
— А кто же?
— Я выбил.
— Ты-ы?
Председатель повел рукой, будто занавеску на окне отодвинул:
— Знакомься, называется: «ме-ли-ора-ция»… Поди, не знаешь, что это такое… Привык травополку искоренять.
— Почему это не знаю? Побольше твоего знаю! Грамотный!
— Ишь ты!
— А травополка ни при чем. Теперь взяли другой курс, только и всего.
— Накурсировал. Не знаем, как расхлебать.
— Эх, Федор Федорович, — сказал старик с портфелем, — зачем же так, а? Несолидно. Нехорошо. И ты выполнял указания, и я выполнял. Ты председатель, я уполномоченный. Вся была разница!
— Ан нет. Ты старался. Кто луга-то у нас ликвидировал?
— Все старались.
— Нет, ты особо старался. Всех переплюнуть хотел. В указании гектар, а тебе два подавай… Ты старательный!
Вера Ивановна краем уха прислушивалась к очередной перепалке стариков и неожиданно уловила что-то знакомое. Какой-то был уже разговор о травополке… Но где? Когда? И вдруг она вспомнила Сонечку Кушавер, информацию о высокоурожайной траве, первый приезд Лыкова на студию, запись… Вот, оказывается, откуда тянется ниточка! «Странные связи бывают в жизни, — подумалось Вере Ивановне. — Я бы раньше никогда не поверила, что моя работа на студии, Дмитрий Алексеевич, вот эти два старика и те чудовищные тракторы, идущие на горизонте, — все это связано и сплетено вместе… Может быть, я иначе относилась
И она как бы заново увидела горбатого человека в гимнастерке, в мокрых, шлепающих по ногам брюках, с охапкой осоки на плече. Две женщины точно так же таскали осоку, третий, инвалид, помогал им, скособочась, неловко подпрыгивая на костыле-толкушке… По всему берегу воткнуты были сухие елки, обвешанные травой; Вера Ивановна издали приняла их за кусты ивняка; помнится, она мельком удивилась, до чего плотны и аккуратны кустики, будто подстриженные садовником. А это траву сушили…
«Подожди, — сказала себе Вера Ивановна, — подожди, у тебя опять нелепые мысли. Что толку, если бы я знала в с е э т о, задумывалась об этом и переживала? Я помочь не могла и сейчас не могу тоже, и все переживания были бы пустыми, совершенно как у Дмитрия Алексеевича, который любит мучиться понапрасну…
Но почему понапрасну? Ты убеждена, что понапрасну?.. Не знаю», — сказала Вера Ивановна, сердясь на себя, и оглянулась, как будто испугавшись, что кто-то прочтет ее мысли.
…Сидя на подножке машины, Тимофей чем-то непонятным занимался: двигал пальцами, словно гадал на ромашке, отрывая за лепестком лепесток. В пальцах что-то шевелилось, крохотное.
Вера Ивановна приблизилась да так и ахнула:
— Тима! Что ты делаешь?! Брось!!!
— Щас, — сказал Тимофей, сосредоточенно трудясь. — Пять… шесть…
— Немедленно брось паука!
— Щас.
— Брось! Гадость какая!..
Тимофей поднял на нее бесхитростные глаза.
— Ну и чего? Обыкновенно, восемь ног. Я-то думал…
Он смотрел простодушно, и Вера Ивановна опять не разобрала, притворяется он или говорит серьезно.
— Как тебе!.. Ох, Тима, ты несносный человек! Зачем ты?..
— Дак сами спрашивали, сколько ног у пауков.
— А что, иначе нельзя сосчитать?
— Как сосчитаешь? Это невозможно, — сказал Тимофей, прищурился, и Вера Ивановна вздрогнула: возникла перед нею знакомая, характерная усмешка Дмитрия Алексеевича Лыкова, и голос был тоже знаком, лыковский голос, и вся фраза с этим бесподобным «невозможно!» принадлежала одному Лыкову, никому другому…
С ума сойти, что же это такое? Знакомым, лыковским жестом Тимофей потер ладонью подбородок. Вновь прищурился иронически. И Вера Ивановна поняла наконец, догадалась…
— Тимка!.. Ты где учишься? В Жихареве?
— Ну.
— У Дмитрия Алексеевича?
— Ну.
— Что же ты сразу не сказал, Тимка? Обезьяна ты несчастная, как не совестно?!
Тимофей отвернулся и нахально запел:
— «На корабле при-ехал! К себе домой мат-рос! Малютку-обезьянку из Африки привез!.. Сидит она, скучает!..»