После войны
Шрифт:
– Черта с два, – с удовольствием повторил Эдмунд, и шайка подхватила слова, вопя на все лады:
– Черта с два! Черта с два! Еще… bitte!
– Черта с два, – сказал Эдмунд и добавил кое-что от себя: – Черта с два… ссыкун… и дерьмо… и… педик!
– Ссыкун! Дерьмо! Педик!
Эдмунд одобрительно кивал. Контакт цивилизаций протекал успешно. Все расслабились. Вожак довольно улыбался, а вот мальчишке в спасательном жилете ругательств было мало, и он все нарезал круги, с завистливой ухмылкой трогая шерстяной джемпер Эдмунда, бормоча что-то под нос.
– Дитер! Lass ihn in Ruhe! [27] – прикрикнул на него вожак, но Спасательный Жилет то ли не услышал, то ли не мог остановиться,
Эдмунд попытался отцепить костлявые пальцы, но мальчишка не отступал. Не зная, как быть, Эдмунд схватил его за плечи и с легкостью, удивившей обоих и придавшей ему уверенности, оторвал от земли и отбросил от себя. Упав, Спасательный Жилет тут же вскочил и, угрожающе ворча, скрючив пальцы, бросился на Эдмунда, норовя вцепиться ему в лицо. Остальные обступили их полукругом, крича, вопя и даже рыча. Спасательный Жилет обхватил Эдмунда за шею, но для «замка» ему недоставало физической силы, а нервная энергия рассеялась слишком быстро, и Эдмунд без особого труда вывернулся, прижал мальчишку к земле и для верности придавил коленом. Жилет вертелся, крутился и плевался, но ничего более сделать не мог. Отдельные вопли зрителей слились в единый безумный клич «Tote! Tote! Tote!» [28] . И только тут Эдмунд понял, что дети подбадривают вовсе не своего товарища, а его, призывая прикончить мальчишку. Тот уже не дергался, растратив силы и пыл, он просто лежал, покорно ожидая любого исхода.
27
Оставь его в покое!
28
Убей! Убей! Убей!
«Tote! Tote! Tote!» – кричали дети. Эдмунд уже догадался, что это значит.
Вожак выступил вперед и протянул ему палку – по-видимому, для нанесения последнего удара. Эдмунд взял ее из вежливости, но использовать по назначению не стал и, убрав колено с груди поверженного противника, выпрямился. Спасательный Жилет отполз в сторону под улюлюканье приятелей.
Глядя на Эдмунда с нескрываемым восхищением, вожак стряхнул пыль с его шортов.
– Хороший томми. Чертов хороший томми. Ich heisse Ozi [29] .
29
Меня зовут Ози.
Эдмунд протянул руку:
– Эдмунд.
Ози не ответил на предложенное рукопожатие; секунду-другую он смотрел на протянутую руку, а потом заговорил, обращаясь к кому-то еще:
– Mutti. Er ist in Ordnung. Er ist ein guter Tommy. Er wird mir helfen [30] .
Он замолчал, прислушиваясь, словно ожидая ответа, одобрения невидимого собеседника, затем, вероятно получив указание, кивнул и повернулся к Эдмунду:
– Хороший томми, давай циггиз. – Ози изобразил, что курит, ткнул себя в грудь и, потерев в предвкушении удовольствия живот, указал на сараи, возле которых горел костер: – Ты приносить. Das ist mein Haus [31] . – Он посмотрел в сторону живой изгороди, окружавшей виллу Любертов. – Ist das dein Haus? [32]
30
Мама. С ним все в порядке. Он хороший томми. Он поможет мне.
31
Там мой дом.
32
Это твой дом?
Объяснить, кто тут и чем владеет, Эдмунд не мог, а потому
– Das ist mein Haus.
Когда Рэйчел за обедом спросила, можно ли разрешить Люберту пользоваться роялем, Льюис не сразу понял, о чем речь.
– Как ты думаешь, нам стоит позволить ему играть? Я как-то не уверена. Меня беспокоит, что это может усложнить все.
– Почему? – спросил Льюис.
– Не знаю. Он может воспринять это как неверный сигнал. Не хочу выглядеть мелочной, но если мы позволим что-то одно, то нам придется в конце концов позволить и все остальное. Может, для всех лучше держаться отдельно. Чтобы каждый был на своем месте. Не знаю.
Не знаю. Эти слова предшествовали каждой ее мысли и каждую же завершали. Нерешительность разъедала Рэйчел. И никакой помощи от Льюиса. Слушает ли он вообще? Она видела, что он озабочен, что его терзают какие-то свои мысли. Мозг его будто поделился на две зоны, большая из которых принадлежала исключительно работе. И все было в порядке до тех пор, пока другая зона – менее интересная, населенная ею и Эдмундом, Любертами и прислугой, – не требовала внимания с его стороны. Рэйчел следовало бы спросить, как прошел день, – для Льюиса это было куда важнее, – но она хотела, чтобы он наконец вспомнил и об их мире, пусть и таком крошечном, незначительном.
– Так что скажешь?
– Решай сама, дорогая. Лично я никаких проблем не вижу.
Рэйчел смотрела на мужа. Что это значит? Его обычное «поступайте как хотите, только меня не трогайте»? Подозревая, что Льюис в который раз пытается переложить ответственность на нее, Рэйчел проявила настойчивость:
– И когда, по-твоему, лучше? По утрам, до того, как он уходит на работу? Или после полудня? Вечер, наверное, не самое подходящее время.
Льюис отложил вилку и нож, показывая, что размышляет над ответом.
– Пусть играет по полчаса в удобное для тебя время.
Рэйчел прекрасно понимала, что он делает. Вместо конфликта Льюис затеял с ней партию в теннис. Он мог бы послать мяч под самую линию, но он подавал ей под самую руку, потому что хотел, чтобы она оставалась в игре. Но для нее это была не игра.
Почему все так трудно? После того разговора у Люберта наверняка сложилось впечатление, что она с радостью позволит ему музицировать. Но она ведь и в самом деле была рада, разве нет? И прекрасно знала, что Льюис не станет возражать. Могла бы согласиться тогда же, у рояля, не откладывая на потом, не беспокоя мужа. Тогда к чему весь этот пустой разговор? Почему ей так нужно, чтобы Льюис решал не стоящие выеденного яйца проблемы с роялем и фикусами в горшках, а не разбирался с бедами людей, которым нечего есть и не во что одеться? Рэйчел понимала, что поведение ее неразумно, но поделать с собой ничего не могла.
– Хорошо. Тогда я сообщу герру Люберту, что он может играть во второй половине дня. В четыре. Каждый день по полчаса. Или по часу.
Сказав это, она почувствовала себя так, словно совершила нечто невероятное.
– Прекрасно, – с облегчением согласился Льюис. – Вопрос решен.
Некоторое время все трое молчали. Льюис покончил с едой первым и, сложив вилку и нож должным образом, промокнул губы камчатной салфеткой и постучал пальцем по подлокотнику стула.
– Приятно видеть, как ты все здесь устроила по-своему. Эти стулья намного лучше тех кожаных штуковин. – В знак одобрения он качнулся, отчего плетеный стул заскрипел.
Вообще-то никаких особенных перемен в обстановку Рэйчел не внесла, но возражать мужу не стала.
– Как прислуга? – продолжал он, явно пытаясь компенсировать прежнее невнимание.
– По-прежнему смотрит на меня так, словно не понимает ни слова из того, что я говорю.
– Почему бы тебе не посидеть на занятиях с Эдом? Поднабраться обиходных фраз.
– О, думаю, они прекрасно меня понимают. Но предпочитают не понимать. Иногда кажется, что они просто смеются надо мной.
От комментариев Льюис воздержался и повернулся к сыну, гонявшему по тарелке горошину: