После войны
Шрифт:
— Юдола, мы с тобой правильно идём к деревне? — поинтересовался я, оборачиваясь к понурившей голову девушке.
— Зачем? — вдруг едва слышно спросила она. Я даже вздрогнул: настолько уже успел привыкнуть, что рядом со мной шествует бессловесная кукла, безразличная к реальности.
— Ты не хочешь попасть домой? — удивился я. — Тебя в деревне мама ждёт, она волнуется.
— Зачем вы убили его? — так же тихо повторила она, поднимая на меня взгляд. В глазах Юдолы стояли слёзы.
— Он вампир, нежить, убийца, — терпеливо пояснил я, понимая, что имею дело с нездоровым человеком, и обсуждать с ней что-то бесполезно, а то и вовсе вредно: мало ли, как отреагирует.
— Он не убивал! Он пил кровь,
Я испытывал здоровый скепсис по поводу правдивости заявлений доманца. Во-первых, «не верь нежити» — это одна из важнейших аксиом, проверенная кровью и очень многими жизнями. Во-вторых, вампир был явно опытный ловелас, и запудрить мозги наивной девочке, перечитавшей книг «о любви», для него не составляло труда. Уж догадался бы, что известие о том, что её «возлюбленный» — страшный убийца, несколько выбивает его из идеального образа. Хотя, судя по всему, она бы и правде нашла благозвучное объяснение. Ну, а, в-третьих… Для вампира последний глоток, когда он выпивает жизнь жертвы, самый сладкий; в нём больше всего силы, в нём больше всего жизни. Вряд ли доманец ради какой-то простушки, пусть он и собирался сделать её себе подобной, станет отказываться от такого удовольствия. Тем более, когда простушка превратится в вампира, душевные терзания её оставят очень быстро.
— Ну, как ты видела, я его и не убивал. Я же не заставлял его меня кусать, верно? — хмыкнул я. Стоять и разговаривать посреди леса не хотелось, но Юдола явно была не способна куда-то идти, ей нужно было высказаться. А без неё и заплутать можно, так что лучше потерпеть.
— Вы могли предупредить его, что вы офицер-огневик! — возмутилось это создание. Я тяжело вздохнул, понимая, что долго я подобного не выдержу.
— Значит так, гражданочка, — я решительно прекратил сюсюканья. — Это был доманский недобиток, нежить, явившаяся к нам с мечом. Я всю войну с этой дрянью сражался, и прекращать не собираюсь, пока по моей живой земле ступает хоть один такой труп. Эта не-мёртвая тварь твоих братьев пожрала, твоих односельчан, из-за них миллионы полегли! А ты его защищаешь?! Уж не шпионка ли ты, деточка?
— Он не такой был, — сквозь слёзы упрямо повторила она. — Он воевать не люби-и-и-ил!
— Тьфу! — я в сердцах плюнул под ноги. — Дура! Баба бестолковая, выбрала, в кого влюбляться! Нашла б себе парня нормального, так ведь нет, за трупом ходячим в пекло пошла!
— Парни… все они одинаковые! А он… он слова красивые про любовь говорил, — прорыдала Юдола.
— Показывай, в какой стороне деревня, — я махнул рукой. Женскую логику вообще иногда понять затруднительно, а тут… одно слово — гены! — Матери своей плакаться будешь. И подругам. А меня увольте, насмотрелся я на таких… красивых.
— Туда, — душераздирающе всхлипнула она и поплелась через лес. Выбора особо не было; пришлось идти следом.
Следующие полчаса я стоически выслушивал оды и серенады в честь павшей нежити и героически молчал. Только кривился иногда в самых душещипательных местах, но говорливая девушка этого не заметила. Ей вообще, кажется, было всё равно, как на её слова реагируют; лишь бы слушали. И весёлый он, дескать, был, и умный, и любил её больше жизни. И интересно с ним было, и понимал он её один во всём мире. Короче, мы все (не знаю уж, кто именно; она не уточняла) и мизинца его не стоили. И необычный он был, и самый сильный, и самый весёлый. Ну, в общем, и так далее по кругу. Утомила она меня своими причитаниями так, что я готов был дурёху пристукнуть и прикопать где-нибудь под деревцем. Вот честное слово, даже к жрецам бы обратился, чтобы душу её отпустили.
Бывают же дураки на свете. Отнюдь не одни бабы, как некоторые любят говорить; тут от пола мало зависит. Самое главное, говорят
Был у нас, помнится, до войны лейтенантик, такой же вот томный, как эта дурёха. И влюбился он даже не в вампира, а в шестидесятилетнюю некромантку-лича. Выглядела-то она, правда, лет на двадцать пять, вот только… это ж каким извращенцем надо быть? Если вампир хоть на человека похож, то эта жуть — с зелёным дымком вместо глаз и когтями в палец. А поди ж ты, влюбился без памяти! Жалко было, мальчишка-то неплохой, талантливый.
Расстреляли за шпионаж. А что с ним ещё делать было?
С этими «весёлыми» мыслями, под всхлипы и причитания Юдолы, мы и добрались до деревни. Заводить меня в болота она не стала; то ли мстить не собиралась, то ли до такого простого способа не догадалась, а то ли просто не хотела сама гибнуть. И я склоняюсь к первому варианту: одно дело — страдать и ныть, и совсем другое — попытка убийства. Да ещё и с самоубийством.
Воссоединение семьи также сопровождалось бурными потоками слёз, которыми женщины поливали друг друга, меня и вообще всех, кто попался под руку, а таковых было немало — народ у нас любознательный. Я всё это также молча терпел, но ровно до тех пор, пока счастливая мать, прижимая меня, как «спасителя дитятки неразумной», к своей необъятной груди, не задела мой многострадальный нос. После чего я, наконец, вырвался из потока слёз и благодарностей и попал в заботливые крепкие руки моей хозяйки. Суровая женщина виртуозно обматерила собравшихся, — так, что подавляющее большинство резко вспомнило о каких-то важных делах, — и увела меня в дом. После чего уверенно вправила мне на место нос, вручила таз холодной чистой воды для умывания, чистую тряпку и полотенце и усадила в угол к печке, отобрав потрёпанную гимнастёрку.
Как говорил полковник Гибин, «Вот это женщина! Был бы контуженный — женился бы!».
— Ну, рассказывай, Стапан Олеевич, кто ж тебя отделал так знатно? — иронично осведомилась женщина, вернувшись из сеней уже без моей гимнастёрки: видать, действительно домового попросила. Всё правильно, какая бы мастерица ни была, а восстановить такие лохмотья без колдовства невозможно.
— Вампир, — я вздохнул, аккуратно отирая кровь с лица и шеи. Вся физиономия от ударов нежити горела, и на прикосновения отзывалась болью, поэтому я старался быть максимально аккуратным. — Вот скажите мне, Илина Миролевна, как можно искренне влюбиться в нежить? Сколько думал, не могу я этого понять.
— А что ж не влюбиться? — флегматично пожала плечами женщина, начавшая что-то шить. — Сердце — оно такое, ему не прикажешь. Оно, родимое, живого человека от трупа ходячего и отличает. Коли сердце стучать стучит, а любить не умеет, как такого человека живым называть, будь он хоть самым здоровым с научной точки зрения? А уж бабье сердце и вовсе разуму неподвластно; и нежить полюбить может, и пьяницу, и злодея распоследнего.
— Да? — растерянно хмыкнул я. — Ну, видимо, моё на редкость консервативно. Я такого понять не могу, а уж нормальным считать подавно!
— Так я и не говорю, что оно нормально, — рассмеялась хозяйка. — Юдола вообще девица бестолковая, по всем меркам. Отчего мужики баб дурами считают? Да оттого, что мы часто сердцем думаем, а не умом. А Юдола… И голова пустая, и сердце глупое. Вся в мамку.
— Всё равно не могу понять, — я отмахнулся. — Мало, что нежить холодная в смысле температуры тела — и за руку взять противно, а уж обнимать — тем более. Они ж эмоций испытывать не могут, плакать не могут, смеются без чувств, как пересмешники.