После войны
Шрифт:
Очень сложно сражаться с группой мощных и нечеловечески быстрых тварей больше сажени в холке, укомплектованных внушительными зубами и когтями, когда они действуют как одно целое. Столкнись я с псарней на открытом пространстве, и шансов выжить у меня было бы прискорбно мало.
Впрочем, не сказал бы, что здесь мне было легко. Женщина, видимо, пребывавшая в шоке и не имевшая понятия о том, что ей делать, сжалась в углу. А вот тварь свои обязанности знала отлично.
…Путь из дома на улицу показался мне очень долгим. Как выбрался из подпола — понятия не имею. Наверху же стало существенно
Я не испытывал к ней жалости. Мать, скормившая своего ребёнка нежити за несколько лет спокойной жизни, обрекшая целую деревню на страшную смерть, не заслуживала сочувствия. Да и руку свело судорогой, поэтому я даже не мог бросить эту дрянь в горящем доме, чтобы позволить умереть без позора.
Выйти спокойно я не успел; крыша рухнула раньше. Однако, выработанная годами реакция не подвела, и я успел вскинуть свободную руку. Повинуясь жесту, пламя взметнулось кверху, на мгновение ослепив даже меня. Дом застонал; тяжело, мучительно, почти по-человечьи, и крыша осыпалась горой уже почти остывшей жирной золы и пепла.
Женщина уже не кричала; только надсадно кашляла, когда я тащил её по пепелищу, и окончательно перестала сопротивляться. Вокруг ещё тлели отдельные очаги, но зола сделала своё дело, потушив пожар.
Перед домом уже собрались люди, вооружённые вёдрами; кажется, они пытались тушить пламя. Но мой огонь в этот раз не вырвался из-под контроля и остался в пределах отведённого ему пространства. Волоча ноги, я подошёл к стоящим людям, смотрящим на меня с ужасом. Целительница Уна прижимала к себе ребёнка, не позволяя ему наблюдать происходящее.
С трудом разжав руку, я бросил женщину в грязь перед собой.
— Не знаю и знать не хочу твоей фамилии, тварь, — с трудом шевеля пересохшими губами, заговорил я. — Эта женщина продала нежити не только собак, о чём вы тактично умолчали, но и вас всех, — обратился я уже к столпившимся людям. — Я не уполномочен карать её за измену, за то, что она скормила не-мёртвым не только тех, кто умер в прошлом году, но и своего собственного сына в обмен на сытую спокойную жизнь в войну. Сейчас я доложу командованию, а доживёт ли она до суда и казни — мне нет никакого дела.
— Товарищ офицер, что ж это делается? Как же так? Что значит — собственного сына? Как скормила? — загомонили деревенские. Разговаривать сейчас не хотелось, но объясниться было необходимо.
— Причиной семи смертей ваших односельчан стала не-мёртвая тварь, называемая псарней. Если очень хочется, вы можете разгрести пожарище и спуститься в погреб, там от нее должно было что-то остаться. Тварь появилась, когда эта женщина отдала некросам с вашего согласия всех деревенских собак. Всё это время она зрела в погребе. В прошлом году проснулась, сначала сожрала двух животных, чтобы укрепить свою плоть, после чего принялась за людей и их души. Ей нужно было столько душ, сколько было собак, после чего тварь окончательно сформировалась бы и вырезала всю деревню за несколько часов. Последней душой, которую она скормила
— Да что ж это делается, товарищи? — решительно упёрла руки в бока дородная крепкая баба. — Аки волки друг друга жрать! Мало нам было некросов проклятых, так ещё вот такие стервы курвы будут нас всех покойникам продавать?
— Бить Нульку! — раздался выкрик из толпы.
— Точно, бить! Стерва она! Давеча у меня курицу спёрла!
— Да иди ты со своей курицей, дура! — рявкнул на жертву кражи какой-то старичок. — Она ж нас всех убить хотела, а ты про курицу какую-то! Отходить её розгами, да в погреб засунуть, покамест за ней власти не придут!
— Да какими розгами? Камнями забить! Виданное дело, сыночка, кровиночку, твари злобной на поживу!
Я не стал слушать, что за судьбу уготовят односельчане трусливой твари в человечьем облике. По-хорошему, они тоже виноваты, хотя и меньше. В общем, рапорт я отправлю, как только до своих вещей доберусь, а уж простят и оставят её в живых, розгами будут бить, дрынами, камнями или насмерть косами зарубят, мне плевать. Вот умыться бы…
Я медленно побрёл по направлению к постоялому двору.
— Да уж, много я с тобой повидал, с таким сталкиваться ещё не доводилось, — хмыкнул Тень. — Ты, оказывается, хороший оратор! Почему раньше не блистал? Или ты эту способность после удара головой об потолок получил?
— А когда я головой об потолок ударился? — нахмурившись, поинтересовался я.
— Ты не сам ударился, тебя та тварь приложила. И, по-моему, не только об потолок. Уж очень быстро она тебя швыряла, я не успел рассмотреть, — Тень хихикнул. — Но ты точно уверен, что тебе помощь этой девочки не нужна?
— Что мне сейчас надо, так это бадья чистой воды, — я вздохнул. — Жалко только, мозги промыть не получится. Как глаза закрываю, так эту сцену вижу — тварь ребёнка дожирает, а мать на это смотрит.
— Пройдёт, ты же и не такое видел, — неожиданно решил поддержать меня Тень.
— Ты прав, да только там-то война, а тут уже вроде бы и мир.
— А то ты без меня не знаешь, что война пока ещё на бумаге закончилась, а сколько будут слышаться её отголоски — даже богам неведомо.
— Знаю. А с чего вдруг ты так лирично настроен, да ещё и разговорчивый такой? — поинтересовался я.
— Как тебе сказать? Во-первых, я удовлетворён твоим выступлением, познакомился с новой крайне интересной не-мёртвой тварью и тщательно её рассмотрел. Во-вторых, обнаружил ещё несколько интересных образцов человеческого поведения, начиная с этой женщины, которую ты поводком назвал, и заканчивая тобой. Жалко только, ты не дождался развития событий.
— А что я-то? Мог бы и без меня посмотреть.
— Мог. Но здесь вступает в силу «в-третьих». Так вот, в-третьих, если я не буду с тобой разговаривать и отвлекать, ты не то что в бадью — до постоялого двора не доползёшь! Что я, не вижу, что ты пока на одном адреналине и рефлексе держишься? — он хмыкнул. — Конечно, я переживу, если ты по дороге завалишься, проспишься, очнёшься к вечеру… Но это будет скучно.