После запятой

Нуне А.

Взять последние пять лет моей жизни – окружающие люди с каждым разом делались загадочней и привлекательней, потому что все эти годы, не колеблясь, шла по пути предательства – но в простоте душевной мнила, что живу в неизменном мире. Теперь я понимаю, что мир – это всего лишь описание, на которое ты способен… В нем есть все, но он тебе соответствует, ничего не своего ты не извлечешь. Как там было сказано? – каждому воздастся по вере его… Кто-то заходит. Одежду принесли. Так ты в это верила? А то нет. Слава Богу, родных не пустили, сами одевают. Как трогательно, мама выбрала тряпки не по своему вкусу, а по моему. Вечные наши споры, последняя ее уступка. Было б чем, я бы заплакала. Не дергайся так, это они хлопнули дверью, уходя. Звуки способны возвращать лучше всего остального. Раньше так действовали еще запахи и прикосновения… А сейчас скрежет закрывшейся двери помог мне снова оказаться в этой комнате. Зачем они обили эту дверь металлом? Можно подумать, у кого-нибудь способно возникнуть желание проникнуть сюда без разрешения. Я бы ни за что в жизни не решилась попасть сюда по своей воле.

Но где я была до этого? Меня так захватило это зрелище, что я даже не могла думать. Я наблюдала, как они меня одевали, и заметила вдруг, что по бокам прибавилось еще несколько изображений. В центре было то, что изначально, – лежала я, и две пожилые женщины в белых халатах – одна справа, другая слева – меня одевали. По сторонам от этого – на других экранах? – сюжет повторялся, но с недоказуемыми изменениями во мне и в них. Чем дальше от центра по обе стороны, тем перемены были отчетливей, тем меньше я на себя походила. На некоторых я уже явно была нечеловеческим существом. Они тоже, но мы были разной породы. Когда я была птеродактилем, одна из них была чем-то вроде динозавра, а вторая экзотическим цветущим кустом; когда я была голубым треугольником, одна из них была стальным кубом, а вторая желтой волнистой линией. Они меня не во всех сценах одевали, но расстояния между нами сохранялись. Варианты плодились до бесконечности. Я уже не могла все ухватить разом и, если на каком-нибудь сосредоточивалась, тут же оказывалась внутри… Когда мне надоело смотреть, я обнаружила, что потеряла начало и не знаю, куда возвращаться. Я не могла вспомнить, в каком из них я стартовала… Но важно было почему-то вернуться именно сюда. Самый большой ужас внушала возможность ошибки. Меня не прельщали даже те расклады, при которых я была живая. Но мне повезло, что они вовремя подали звук. Может, для этого и сделаны эти покрытия на дверях? Кто-то очень умный додумался и понял, что никому невозможно объяснить, молча изготовил, и все. А так вероятность попасть не в свою вероятность была очень вероятной… Я сейчас даже могу прочитать целую лекцию о теории вероятностных отражений пространств. Не надо, я очень устала. А я не тебе, я кому-нибудь другому хочу – удивительно, все пространства существовали одновременно и раздельно так же четко, как теперь вот это.

С кем бы поговорить, Господи! Я знаю с кем, только не знаю как. Неужели я теперь не смогу ни с кем даже поговорить?

Неужели ты теперь все время будешь только смотреть на меня с таким испугом, как недавно на кухне, и не услышишь ничего из того, что я скажу?! Что было у нас с тобой, я так и не поняла. Почему все произошло так, а не иначе? И могло ли быть по-другому? Эта вариантная вероятность измучила меня еще при жизни. Не в таком виде, как сейчас, но все-таки не давала покою. Сейчас я хотя бы твердо знала, что есть во всех этих равноправных реальностях одна, не то чтобы единственно настоящая и моя – все они были такие, – а самая правильная, что ли? Та, куда я должна вернуться. Иначе произойдет что-то страшное. Точно так же, как я знала, что мы с тобой должны были встретиться. Уверенность в этом была такая же, как будто я что-то знала, как сейчас я смутно помнила, и могла только сказать: не то, и это – не то.

А что – то, не могла указать, хотя оно тоже было перед глазами, не могла, пока не оказалась внутри. Но тут меня спас счастливый случай. Не уйди они вовремя, не хлопни дверью, где бы я сейчас была? Ведь немыслимо было перебирать все эти возможности и пробовать на вкус, чтобы почувствовать требуемую. Могла ведь и пресытиться на полдороге и, махнув рукой, выбрать первое попавшееся под руку.

С тобой у меня было точно так же. Я что-то приблизительно чувствовала, но не могла нащупать верную подпорку. Тем более что уже с детства сны упорно не давали мне забыть, как должно будет все происходить. Наше «какдолжновсебыть» существовало еще до нашей встречи. В снах, когда я обнаруживала себя идущей с кем-то рядом. Переполненная любовью, выплескивающейся через край и заливающей все вокруг, – воздух от насыщенности влажно обволакивал при движении, я не шла, а плыла. Краем глаза я ловила смытые контуры моего спутника – источника этой перемены в атмосфере, но боялась обернуться. Спешить уже было некуда. И значит, можно было еще немного оттянуть время перед началом, чтобы упиться по капле этой исцеляющей точностью. Но я каждый раз перебирала, и, поскольку моя оболочка не расплывалась настолько, чтобы я могла вместить все, меня выбрасывало на поверхность, и я просыпалась от невыносимости счастья. Но я нисколько не расстраивалась. Я знала – это есть и ждет меня, и я тоже могу подождать. Только жалела, что не посмотрела ему в лицо – вдруг встречу и пройду мимо. Но, конечно, узнала, как только тебя увидела. И ты узнал. Дважды. Что я – это я и что я – такая-то, ты уже слышал обо мне, но еще не видел. И ведь место было настолько людное, что если б кто и назначил там свидание знакомому, и то б не разглядел. А ты был так уверен в своей правоте, что неуклонно направился ко мне, и я, задохнувшись, расточительно отвернулась – пусть на этот раз пройдет мимо, и так слишком хорошо. И усиленно притворялась, что это – не я, выстраивая вокруг себя барьеры из всего, что попадалось: картонок, стен стоящих рядом домов, пыльных завихрений ветра, нарочно ссутуленной спины с надписями «это другая», «совершенно неинтересная особа», «неудобно к ней подходить», «опасно, вдруг нагрубит». Но ты спокойно перешагнул, оставив без внимания мои ухищрения, как будто их и не было, и над ухом у меня раздалось: вы – такая-то?

Это одно из моих любимых воспоминаний, я часто его просматриваю. Я иду через оживленную площадь, кругом крики, машины, дети, приезжие, цыгане, воробьи, и вдруг нечаянно вижу тебя и узнаю. Ты потом говорил, что следил в это время за передвижениями разорванного пластикового пакета, погоняемого ветром, пока тот не заземлился прямо у моих ног. Тогда ты поднял глаза и тоже узнал. На моей пленке это не записалось, я прокручиваю ее дальше. Незаметно все посторонние звуки и изображения исчезают, ты начинаешь приближаться, вначале маленькая фигура в отдалении, затем вдруг глаза крупным планом – неумелая работа оператора, – снова фигура полностью, камера медленно наезжает, опять глаза на весь снимок. Стоп. Перемотка, еще раз. Снова глаза и наложение кадров, за ними – ты целиком, со всеми подробностями. Приятно смотреть, никакая неопытность не смогла испортить, потому что мы сами тогда не сфальшивили. Ты тоже так почувствовал. Не случайно это была единственная совместная история, которую ты мне не раз пересказывал, неизменно прибавляя: «У тебя тогда юбка развевалась на ветру». Я-то прекрасно помню, что была в брюках. Первые несколько раз я пыталась тебя поправить, ты отвечал: не может быть, но не важно, – и в следующем воспоминании юбка снова фигурировала в качестве одного из основных моментов. Я решила не обращать внимания, и правда, не важно, но, как-то прокручивая пленку – я стою, ты медленно приближаешься во внезапной тишине – если не считать музыкального сопровождения, на втором плане – неясный фон, даже собаки размазались, создав вместе с асфальтом и прохожими зыбкую декорацию, – я одеревенело разворачиваюсь на твой голос, и юбка то плотно прилипает от ветра, то пышно раздувается. Но не важно.

Главное, что потом нам почти никогда больше не удавалось соответствовать. Я потом никому не решалась рассказать о том, как мы познакомились, и, если меня спрашивали об этом, я в панике начинала придумывать историю, всегда новую – забывала, что говорила в предыдущий раз. Это и понятно – правде бы никто не поверил. В лучшем случае меня бы подняли на смех. Хотя что тут такого, если подумать. Когда ты не отклоняешься от долженствующего, внешне это выглядит как чудо. Позже ты повторял, что подошел только потому, что ветер указал тебе на меня. Не то чтобы я покупалась на подобные заявления, но видно было, что ты не сознаешь всей романтичности этой фразы, иначе не произнес бы ее вслух. Скорее ты делал упор на мистическую ее сторону… Да и я оказалась там в тот миг потому, что шла не думая, куда ноги приведут, что тоже очень редко бывает со мной. Нас обоих туда привело, и мы допустили остальное. А после редко удавалось приблизиться к абсолюту. Наверное, мы сопротивлялись, сами того не ведая.

Казалось, уж мы ли не были осторожны? Ты, во всяком случае. Я-то поначалу лезла напролом, не желая расставаться. Ты проявил мудрость не по годам, не допуская излишеств. Глядя на тебя, я стала осторожней. Перестала поддаваться желаниям, высчитывала последовательность каждого телефонного звонка, продолжительность каждой встречи. Увлекшись, постепенно перешла на все более жесткий самоконтроль. Я следила за каждым своим жестом, словом, улыбкой, инквизиторски выверяла впечатление, производимое на тебя. В своем усердии я незаметно для нас переместилась в тебя, продолжая отдавать необходимые распоряжения оставленной оболочке. Даже расставаясь, я тебя не покидала. Когда по моим подсчетам наступало время расставания, я отправляла погулять ходящую куклу – мечта моего детства, – вложив ей в опустевшую голову самовоспроизводящуюся запись примерно следующего содержания: «При переходе улицы посмотри сначала налево, потом направо, переходи на зеленый свет, не забудь поесть, повторяю: не забудь поесть, для этого ты должна зайти в магазин, нет, для похода в гости ты невменяема, магазин рядом с домом, дорогу ты знаешь, деньги во внутреннем кармане пальто, можешь взять такси, если не в состоянии войти в метро, не забудь выспаться. Лучше в магазин, если поехала на такси, на кафе не хватит денег, повторяю, при переходе улицы…» Сама же оставалась в тебе, следя за развитием событий внутри и снаружи, чтобы вычислить оптимальное время для ее возвращения и подсказать ей дальнейший ход действий. Странно, что никогда раньше об этом не задумывалась, и только сейчас стала видеть, что тогда происходило. Что там она делала, когда уходила от тебя, я совершенно не помню, меня тогда с ней не было. С кем она встречалась, где проводила время, чем занималась – целый год жизни выпал – вне тебя ее не было. Подозреваю, что она праздно шаталась по окружности от твоего дома, если я забывала дать ей конкретное поручение. Зато я прекрасно помню все твои мысли по ее поводу или имеющие отношение к ней. Я их не внушала себе, нет, помню, мы подумали: какое у нее неприятно широкое лицо вблизи, – и я, отделившись, прошипела: «Быстро отодвинься на полметра!» и, вернувшись в тебя, застала над абстрактными размышлениями о твоей математике. На время отвлекшись, я предалась своей обиде – я про твое лицо никогда не думала так отстраненно – и упустила довольно длительный промежуток. Так что пришлось определять по наитию, с какого места продолжать – того, где я тебя оставила, или ты успел продвинуться в новых мыслях обо мне. Весь этот бред в редкие минуты заглядывания внутрь себя я оправдывала своими неземными чувствами и успокаивалась. На деле же это был страх – раз ты счел, что нельзя злоупотреблять, значит, была опасность. Боязнь лишиться тебя повела меня по ложному пути. Но, как известно, все дороги ведут в Рим, не только ложные, но и мнимые. Не надо было никуда идти, любовь спокойно пребывала рядом. Но простому смертному не так-то легко поймать жар-птицу, если он не родился дурачком или сыном Бога. Ему придется пройти до конца, сносив семь пар железных сапог, стерев семь железных посохов и перегрызя и переварив семь железных хлебов. Или своими высокими, почти нелюдскими добродетелями снискать расположение доброй феи, чтобы она для преодоления времени-пространства даровала ему ковер-самолет, огнедышащего коня или скороходы. Все равно неминуемо предстоит сразиться насмерть с Драконом, охраняющим вход, или, поспорив на собственную голову, решить три загадки – кто во что горазд. А то и потихоньку скармливать сам знаешь какое мясо кровожадной птице-Рух, чтобы довезла, не выронив на лету. Пока не пойдешь туда, не знаю куда, чтобы добыть то, не знаю что, не поймешь, что оттого и слез с печи, на которой провел сорок сороков без забот, что оно само пришло к тебе и разбудило. Не знаю, чем я в детстве слушала сказки, если тогда этого не поняла. Всего-то и надо было – идти, не сворачивая, любым путем, на который вышел.

Временами мне это удавалось. Находясь в тебе, я полностью с тобой сливалась, и мы могли часами вдохновляться научными идеями и математическими формулами или восхищаться в мое отсутствие хорошенькой женщиной – пока я не одергивала себя – отдергивала от тебя, напоминая сурово, чьи интересы я здесь призвана блюсти. И тут же, пока наши мысли не совсем разъединились, старалась направить внимание в верное русло, прорывая канал и подводя течение к ее поехавшему чулку, глупому высказыванию, грязным ногтям – но не обкусанным – такие тебя иногда трогали, – или вульгарным манерам, а если особенно повезет, к выглядывающему из туфли подследнику – ты с детства не переносил такое зрелище. Одновременно обособившейся от тебя частью посылала себе сигнал тревоги, призывая вернуться немедленно. Остававшаяся в тебе половинка меня не могла уже охватить тебя целиком из-за своей неполноты. Воссоединяясь с ней, и я застревала в нише, куда она соскользнула уже по привычке. Не замечая, что этот уголок в себе ты не особенно ценил, редко используя его для недолгого отдыха, я принималась за его дальнейшее освоение и благоустройство. Раскладывала знакомые уже вещи по полочкам для порядка – за время моего отсутствия они снова разметались – вот твой детский матросский костюмчик, вот твой сдувшийся от времени двухцветный резиновый мяч, вот твой старый ботинок – коричневый, с отклеившейся подошвой – не знаю, зачем ты его хранишь, ну ладно – вот, привет, твоя любимая книжка про путешествия, вот твоя первая любовь, смотрит через заваленный немытыми тарелками стол в ночное окно, опершись на ладонь, устало не поправляет выбившуюся на глаза прядь, вот твой первый игрушечный пистолет, нет, второй – первый был деревянным, вот твои «Три мушкетера» – они в другом издании, чем мои, но ничего, мы их поставим рядом. Это тоже был выход – приручив местность, соединить его население с моим, водящимся на этом уровне, – вот моя любимая кукла, правда, не ходящая, но зато моргающая – ей соседский мальчишка назло мне выковырял один глаз, и я предпочитаю на нее не смотреть, но не в силах выбросить, вот мой плюшевый мишка, подаренный мне на зубок, он тогда был с меня ростом, есть фотография; вот мое первое нарядное платье, мама не помнит, куда оно задевалось, но оно осталось здесь, вот моя первая любовь – пардон, кого это ты имеешь в виду? – а что, мало ли было увлечений, можно создать собирательный образ для поддержки справедливости и равновесия. И пойти дальше, и так по всем уровням. Рядом с твоими формулами мы бы расположили мои картины – тогда я прекратила их писать, но те, что были, ведь нравились тебе? Выбрав этот занудный путь, надо было пройти его быстрее, и, уж во всяком случае, не отвлекаться. А я своими отстранениями, отступлениями, возвращениями создала непроходимый лабиринт, в котором потерялась сама и запутала тебя. И при этом затянула весь процесс при твоей аллергии к захватническим движениям. И еще ты замечал то, чего я совсем не учитывала, – вместо себя я при встречах подсовывала тебе пустоту. Из всего этого уже нельзя было выбраться иначе, как выйдя совсем. Что ты и попытался сделать. Лабиринт так прочно обвил нас своими ответвлениями и обложил тупиками, что для освобождения тебе пришлось применить взрывную силу. Но ее ударной волной нас самих разбросало в разные стороны. Сотрясение произошло в минуту, когда я снова находилась в тебе, в одном из отделений, но не в привычном, а новом. Это был явный прогресс. Я уже и с ним начала свыкаться. Я как раз заканчивала натягивать бельевую веревку. Один ее конец я уже прикрепила к твоим лыжам, стоящим в углу, а другой – как раз завязывала узлом на моем торшере – я видела его раньше, когда мы гостили у родственников с ночевкой в другом городе. Он стоял в изголовье доставшейся мне кровати – с белоснежным абажуром, в разводах из мелких салатовых цветочков. Я была маленькая и подумала, что очень шикарно было бы иметь такой. Читать под ним вечерами в постели должно быть очень уютно. Мои родители не разделяли моих вкусов. Впрочем, когда у меня появилась своя квартира, я тоже не удосужилась купить такой. По-моему, твои лыжи были того же происхождения. Ну что мне стоило не зацикливаться на этой комнате и быстрее перейти к остальным. Может, тогда ничего бы не произошло. Тем более что с содержимым одних комнат я была весьма приблизительно знакома, о других же только догадывалась. А оставшиеся отпугивали своей мрачностью. Да и добраться к ним было не так-то легко. Иногда я обнаруживала себя поднимающейся или спускающейся по лестнице, которая становилась чем дальше, тем круче. И я с тоской уже предвидела финал – вот он, обвал, через который приходилось перелезать, стараясь не смотреть внутрь, в темноту, пачкая и разрывая одежду, обдирая в кровь руки и рискуя обломать кости. Если же мне удавалось сесть в лифт, и тогда ничего утешительного не предвещалось – он с такой скоростью проезжал мимо нужного этажа, что я уже готовилась расплющиться об крышу или шмякнуться в подвал. Но всегда каким-то чудом выбиралась из него и покорно признавала, что мне надлежит проделать путь через те же лестничные провалы, разве что теперь их расстояние увеличится в несколько раз. Для полной правды надо отметить, что иногда не встречалось почти никаких препятствий, но тогда я так увлекалась восхождением или спуском – а может, меня тянула какая-то сила, – что я непременно проскакивала мимо своей двери. Но когда наконец добиралась до нужного места, начиналось самое тягостное. Это всегда было моей слабой стороной – способность к обживанию почти на нуле. Когда я получила свою однокомнатную квартирку, съехав от родителей, мне понадобилось месяца три-четыре, чтобы уверенно ступать на всю поверхность пола. До этого я пользовалась исключительно двумя тонкими тропинками: одна пролегала от прихожей мимо ванны к кухонному столу, оттуда разветвлялась рогаткой к раковине с газовой плитой и к холодильнику, а вторая вела в комнате к дивану и, слабо протоптанная, загибалась к шкафу с одеждой. Пока я не поместила у окна свой мольберт и не начала писать, все вынужденные отклонения от тропок делались быстрыми скачками.

А ведь и сейчас торчу на одном месте, как приклеенная. Ну и правильно, не надо смотреть ни на что, пока люди не придут. А когда они придут? Сколько времени я уже здесь нахожусь? Окна зашторены, не поймешь, какое время суток. А может, я просто не вижу, что там за ними? Или я уже в другом мире, и там, за ними, ничего нет? О, полная луна! И снег ее отражает, усиливает ее влияние. То-то я такая тревожная сегодня. Опять ты застыла на луну! Знаешь, что тебе это вредно. Не заснешь потом. Двор какой-то незнакомый. Где я? Ах да, я же умерла! То есть как это? Я тебя предупреждала, не надо об этом. Продолжай рассказывать себе истории. Подожди, а как же я увидела луну? Может, мне показалось? Нет, вот она. Но как я ее вижу, не могу понять. То ли я продвигаюсь сквозь занавески, то ли вижу через них. Как я это делаю? Вот сейчас я вижу занавески, а сейчас луну. Впрочем, это не занавески, а просто стекла покрыты бежеватой матовой краской. Угораздило же умереть в полнолуние. Прошу тебя, не надо на эту тему. Продержись еще немного, скоро утро. Ты начала вспоминать довольно интересные вещи. На чем я остановилась? Ах да, как меня отбросило взрывом. Мне тогда было тяжелее, чем даже сейчас. Определенно тяжелее. Теперь мне, по крайней мере, не надо ни о чем заботиться – рыть могилу, покупать венки – прекрати немедленно, – а тогда надо было продолжать жить. Встречаться с людьми, делать дела. А мне даже пройтись по улице было больно, такой незащищенной я себя чувствовала. Я привыкла жить с ним, в нем, а без него стала как с ободранной кожей. Я не понимала, где нахожусь. Я знала, что видеться с ним сейчас невозможно, нас слишком далеко друг от друга разбросало. Недаром пути наши не пересекались, хоть мы и продолжали жить в одном городе и ходить в одни и те же заведения и одни и те же гости. Зато я тогда начала снова писать картины. Если бы не они, от меня сейчас ничего бы не осталось. Квартира и одежда не считается. Машину уже, наверное, не восстановить. Выбросят на свалку. Но я не могу вспомнить, как я тогда жила. Сплошной туман вместо воспоминаний. Было больно. Я лежала целыми днями лицом к стене, с закрытыми глазами. Потом я вдруг поняла, что можно рисовать не только то, что видишь глазами, но и то, что видишь, закрыв глаза. Это было неожиданное открытие, как будто кто-то мне раньше запрещал. Но было очень трудно удержать образ – не то что срисовывать с натуры. Стоило мне начать всматриваться в картинки, как они тут же расползались, перетекая в другие. Поэтому в памяти оставались только наметки. Да и то если новый образ не затмевал старый красотой или неожиданностью. Бывало, что и чудовищностью. А потом и цвета сложно было воспроизвести. Иногда, сколько бы я ни перемешивала краски, не получался нужный оттенок. А без него и вся картина теряла смысл. Что в одном цвете впечатляет, в другом кажется мазней… Я тогда поняла, что сочетания оттенков могут нести такие откровения, какие ни из одного учебника не почерпнешь. Да и с формой тоже были свои сложности. Труднее всего было удержаться и не добавить вместо утерянной детали что-нибудь свое. Сколько бы ни казалось, что так будет интересней, результат был один – испорченная работа. То, что являлось мне и держалось мгновение, было богаче и глубже всего, что я могла придумать после долгих размышлений и прикидок. Это было видно, когда картина удавалась. Если вглядываться, в ней появлялись все новые и новые планы, до которых мне самой ввек бы не додуматься. Это при том, что я ставила себе весьма скромные задачи. На чистые, пронзительные линии, которые удались Рафаэлю,

особенно в его Мадонне, я и не замахивалась. Знала, что не потяну. Не протяну. Меня еще хватало, чтобы уловить их, но воспроизвести было не по силам. Они захватывали меня, завязывали в узел, вытягивали меня саму в одну линию. Но вместо того, чтобы обтянуть этой линией бесплотные контуры, я бессильно свисала и болталась на ветру. Я уже поняла, что писать надо всем телом, но мое тогда еще было недостаточно гибко, чтобы охватить все великолепие. И недостаточно тонко, чтобы послушно облекать, не выпячивая свои привычные уклоны. И недостаточно мягко, чтобы не ломаться. Мне что-то надо было делать с телом. Однажды мне приснилось, что я родила ребенка. Это было самое красивое из всего, что я когда-нибудь видела. У него были точно такие же глаза, как у него, но в них карий цвет был самого незамутненного оттенка. Такие густые, бархатно-шоколадные изнутри, но ясные на поверхности. Казалось, что у этого цвета нет конца, такой он был глубокий и распахнутый. Может, такие глаза были у первого человека. Или у него, когда он только родился. Может, еще у кого-нибудь. Наверное, про такой цвет говорят, что в нем можно утонуть. Значит, и другие видели такое. Но у моего ребенка глаза были еще и сами излучающие, их бездонность не засасывала. Насчет цвета не буду спорить, но вряд ли еще у какого-либо человека были такие любовь и доверие во взгляде. Невозможно представить. Очарование было не только в глазах, а во всем облике. Лобик, носик, ручки, ножки – словами не скажешь – мой младенец был сама гармония. Я и сейчас его вижу. Я знаю, что он где-то есть, только бы узнать – где? А вдруг теперь удастся… но лучше об этом не думать, а то сглазишь. Но он реальнее многих моих знакомых, почти всех. Вот если бы мне удалось его нарисовать… Хотя я, конечно, знаю, что передать обаяние ребенка еще никому не удавалось. Даже Леонардо великому после стольких эскизов пришлось признать себя побежденным. Только намеками, только косвенно, только через. Никогда прямо. Эту непостижимость детских черт еще никто не выразил. Разве иногда сквозь более зрелые лица она выглядывает, как обещанная утрата… Как у некоторых Ангелов Возрождения, как у Мадонны в отрочестве. И еще лица стариков способны отражать ее отблеск – они снова приблизились к ней, но с другой стороны. Но портретами я тогда перестала увлекаться. Мне стало интересней писать то, чего другие не видели. Или сговорились не замечать, – подозревала порой. Потому что многие вещи, бывшие на виду, хором обходились молчанием, а другие предметы по непонятным причинам пользовались горячей любовью, – их постоянно обсуждали, описывали в книгах, их писали художники. Нас даже учили рисовать по ним, хотя многие из них, тот же пейзаж, например, были сложнее для исполнения, чем некоторые вещи из тех, на которые налагался запрет. Но не все, к счастью, ему следовали, иначе я сочла бы, что сошла с ума. Вот хотя бы Гойя – не побоялся рисовать табу. Порой и у меня получалось. Каждая удавшаяся вещь наполняла меня, делая менее опустошенной. И, напирая изнутри, расширяла до самой себя. Я становилась полной и целой – наполнялась собой и соединялась с собой. Я начала многое видеть из того, что раньше не попадало в поле зрения. И точек, из которых я видела, стало намного больше. Я расширилась настолько, что мне удалось покрыть необъятное расстояние, бывшее между нами. Потому что тогда он вдруг появился сам. Пришел и позвонил в дверь. Как раз через несколько часов – время, необходимое для выяснения моего нового адреса, изменившегося за полтора года – после того, как я наконец отпустила его. Поняв, что могу жить без него. Не переставая любить. Его внезапный приход подтвердил мое тогдашнее убеждение, сложившееся за время нашей разлуки, – никто никому ничего не должен, как бы ни хотелось всем думать наоборот. Если это понять, ни на кого уже не будешь в претензии и временами будешь получать нечаянную радость. Честный подарок – не выманенный и не купленный. Но заслуженный. Несправедливых подарков не бывает. Как не бывает и случайных разочарований. Это все равно, что выйти в дождь без зонтика и жаловаться, что не смог дойти сухим до метро. Или биться головой о каменную ограду и на все заверения, что ворота в двух метрах слева, упрямо твердить: а я хочу именно здесь пройти, но почему мне больно и почему не получается? Но смотря что пересилит – можно научиться и сквозь стенки проходить, было бы желание, – но тогда вряд ли будет так же важно оказаться за этой оградой, как прежде. Захочется чего-то другого. Ты умнеешь прямо на глазах. Да, одиночество мне на пользу, я могу смотреть на все со стороны, не включаясь. Но не такой же ценой! Пусть бы меня в тюрьму посадили, в одиночку, я согласна на это. Я бы тогда все поняла и начала бы правильно жить. Ну, как бы не так – ты тогда всю энергию употребила бы на устройство побега. Что же мне теперь делать? Ладно, замнем. Значит, говоришь, когда он вернулся, все пошло по-другому? Еще бы, я тогда стала уже ученей. Просто ты стала взрослей. И самостоятельней. Все это время ты сторонилась других людей и поэтому научилась обходиться без них. Для твоего существования уже не требовалось подтверждения со стороны. И подпорки тоже. Но и наблюдательность у тебя возросла после того, как ты перестала воспринимать других как часть себя. Да, я тогда сделала великое открытие, может, самое большое в моей жизни: все люди – разные. До этого я была убеждена, что все похожи на меня и отличаются только по принципу «больше-меньше». Например, глупее-умнее, добрее-злее. Но было потрясением основ, когда я поняла, что другие могут обладать качествами, которых у меня отродясь не было, поэтому мне нечем их понять. У меня не было такого места, органа, которым я сумела бы ощутить их по параллели. Но и у меня могло быть что-то отсутствующее у другого. Я так до конца не продумала свое открытие, поэтому сейчас смутно представляю, что же я там поняла. Нужно было с кем-нибудь проговорить его, чтобы самой стало ясно. С ним я тоже это не обсудила, как-то не было все времени. Наверное, начни я ему все объяснять, нужно было бы пользоваться геометрическими фигурами. Все, что не описывается математическим языком, ему скучнее слушать. Когда я заговаривала о чувствах, он сразу менял тему. В лучшем случае сердился: «Что ты все выдумываешь?» – хоть какая-то реакция. Может, у него было что-то, чего я не имела, поэтому и сейчас не могу понять его отношения к этому. Но думаю, свое открытие я бы смогла ему объяснить. Я бы сказала: давай возьмем квадрат и обозначим его X, а круг обозначим У. Тогда, если они приблизительно равны по площади, то все зависит от того, что во что вписывается. Если круг в квадрат, тогда Х полностью понимает У, а для У остаются загадочные уголки в Х. Если наоборот, то – загадочные сегменты. И тогда важно знать, с какой части своего я они будут друг с другом общаться. Это только кажется, что мы обращаемся к другим из одного места, или что в беседе бывает задействована вся площадь я. Если квадрат будет разговаривать с вписанным в него кругом из общего центра, то они заживут душа в душу, а если из отстраненного угла, то У решит, что Х хочет показаться острее, чем он есть на самом деле. Если наоборот, круг описан, то Х решит что У прикидывается и строит из себя крутого. Я не рассматриваю ситуации, когда площадь одной фигуры намного больше другой. Тут и говорить не о чем. Но и то только в том случае, если они лежат в одной плоскости… Ну а если это пространственные фигуры, то тем сложнее область их соприкосновения, чем они объемнее. Зато и взаимопонимание глубокое, а не поверхностное. Правда, если им не удалось вписаться – или не захотели – тогда придется держать дистанцию, чтобы случайно не покорежить друг друга выступами. Но эта дистанция тоже сложная штука… С одной стороны, она должна способствовать технике безопасности, с другой – не удлиняться настолько, чтобы взаимное притяжение ослабло. И при этом надо постоянно следить, какой стороной повернут к тебе сам объект. Когда круглой или гладкой – подходи как хочешь близко, если ты сам не представляешь угрозы, когда зазубринами – отскакивай. Есть еще возможность стать комплиментарным ему, как ключ замку. Если уверен, что не согнешься от этого. Меня лично не хватило ни на один из этих трех способов. Сил было мало. И не только это. Мне начало казаться, что мы с ним поменялись ролями против моего желания, я была за Принца, он – за Спящую Красавицу. Ладно б только это! Но он еще и нарушил правила игры и не проснулся после поцелуя. Не только после первого, но и после второго, третьего, сотого он все продолжал спать. Как будто интересно целоваться со спящим. Я возмущалась, потому что я бы его разбудила, не сомневаюсь, но он с самого начала не спал! Сперва притворялся, чтобы посмотреть, что будет дальше, потом понравилось – он ничего не делает, а его целуют, а потом привык и решил так остаться, а то вдруг откроет глаза и что-то не то увидит. Так и смотрел в щелочку сквозь ресницы, быстро зажмуриваясь, когда я приближалась. То есть у нас опять все не складывалось. Вот тогда я и стала задумываться о вероятностях. Я не обвиняю тебя. Просто тогда я тебя не понимала. Хотя я уже сделала открытие, что все люди разные, эта тема закрывалась сама собой, как только дело касалось моих близких. И еще: насколько я очертя голову кинулась в наши отношения, настолько ты надеялся, что это не всерьез. Чем очевидней для тебя становилось, что это не понарошку, тем отчаянней ты надеялся. И принимался доказывать на деле. В первую очередь себе самому. После каждой чрезмерной, с твоей тогдашней точки зрения, вспышки любви ко мне – из места, откуда ты смотрел, они казались неоправданными и преувеличенными кем? – ты бросался к другим женщинам, чтобы утвердиться, что для тебя нет разницы. И приходил к доказательству от противного, как вы выражаетесь в своей математике. Но ты не восклицал радостно: что и требовалось подтвердить, как после своих научных изысканий, – тебе становилось не по себе. С моей же позиции твое поведение выглядело как точный слепок с моего, если бы я не любила. При этом я чувствовала, что ты меня любишь, да еще как. То есть чувствовала одно, а видела другое. Как тут не растеряться. Но я не думала, что, будь на твоем месте другой, мне могло бы быть лучше. Мне нужен был именно ты, это было ясно. При встречах с другими людьми у меня не возникало ощущения, что где-то внутри меня, примерно между сердцем и желудком, захватив большую часть души, кто-то вырезал кусок. И я настолько свыклась с этим, что не замечала нытья. Понадобилось время, чтобы я, отбросив в сторону все свое скудоумие, поняла – при встречах с тобой я испытываю не радость, а просто утихает боль, ставшая хронической, – оперированное место являло точный слепок с тебя, вместе с твоими помятыми костюмами и папироской в руке ты идеально заполнял вакуум. Частично его заполнить невозможно. Поэтому я ни к кому и не кидалась. В отличие от тебя, мне не требовалось съедать яблоко, чтобы познать, что оно гнилое. Что ты – да, я – да, но, может, время-место были не те? Я примеривала разные возможности, которые могли способствовать нашему полному совпадению. Наверное, встреться мы чуть раньше, когда ты никого еще не любил до меня, ты бы сразу поверил в нашу любовь. Но потом я подумала, что у тебя стали бы возникать всякие искушения, исследовательская жилка в тебе так развита. Ты бы стал оправдываться – почему я решил, что она – единственная, – это надо еще проверить. И карусель бы закружилась по новой. Самым привлекательным мне казался вариант, когда б ты был намного старше меня. У тебя был бы тогда большой опыт несовпадений и разочарований, увидев меня, ты бы сразу понял – вот то, чего мне не хватало, что я напрасно искал всю жизнь. Но – ты был бы к тому времени наверняка женат, дети, то-сё. Вряд ли б нам тогда удалось встретиться так, чтобы не пройти мимо. Ведь узнаешь только то, что ожидаешь увидеть. Или если бы ты был моим сыном. Вот бы я тебя любила-лелеяла! Ты был бы полностью моим. Я бы тебя купала, читала бы книжки на ночь, отвечала бы на все вопросы. Мы бы совсем не расставались, потому что ты бы этого не хотел и цеплялся за мою юбку, я бы на секунду притворилась, что хочу уйти, чтобы увидеть, как ты это делаешь, а потом бы, конечно, осталась. И так было бы всегда. До определенного момента, пока ты не повзрослеешь. Тогда другие женщины стали бы важней меня. Ты бы, бросив меня, ушел к ним. Да и мне бы, наверное, не очень понравилось, если бы за меня все время цеплялись. Вот если бы я была твоей дочкой, ты бы никуда от меня не делся, сколько бы у тебя ни было женщин. Они были бы одно, приходили бы – уходили, а я совсем другое. Меня бы ты всегда любил. Правда, только до известного предела. А меня это тоже не устраивало. Да и вообще не устраивало, как ты относился к женщинам, ко мне ли, к другим ли. У тебя откуда-то было представление, что женщины – это забава, а друзья – это серьезно, и ты примеривал к нему свою жизнь, кроил свои поступки, подгонял их по этому образцу. Женщин можно было бросать, но потерять друга! Как можно? Была бы я твоим самым близким другом, проверенным и надежным, ты не стал бы искать другого. Были бы бабы, сегодня одна, завтра – другая, а когда они б тебе надоедали, мы бы снова встречались и выпивали. Ты бы мне все рассказывал, про баб тоже, и я бы не ревновал, потому что они все – второстепенное, от меня у тебя не было секретов, а с ними ты изворачиваешься, придумываешь, чтоб не лезли в душу. Но тогда нам нельзя было бы все равно целоваться по-настоящему и все такое прочее. Мне-то все равно, то есть не все равно, а хотелось бы, но ты бы не смог. Мне пришлось бы украдкой к тебе прикасаться, не больше двух-трех дружеских объятий в день, и ты бы задумался. Все-таки ты очень консервативен. Куда ни кинь, лучше того, что было, быть не могло. Или не там я искала пути улучшения. Как в детстве, когда я вознамерилась понять, что такое бесконечность, и придумала принцип, по которому за точку отсчета бралась я сама. Если поверить, что я вся состою из атомов, невидимых глазу, а сама при этом живу на планете, которая вместе с себе подобными может быть таким же набором атомов, то вся Вселенная – всего лишь крохотная клетка с молекулами из планет в теле какого-то гигантского человека. И Он может рассмотреть ее в самых общих чертах, если изобретет мощный микроскоп. А сам Он является обитателем атома в клетке еще большего сверхчеловека и так далее. Тогда каждая моя клетка – необъятные миры для маленьких человечков, а они в свою очередь, и так далее. Тогда получалось, что, обстригая себе волосы, состригая ногти или поранив коленку, я рушила целые галактики с их надеждами, любовями, войнами, страданиями и прогрессами. И кто-то так же запросто, не задумываясь, может состричь нас. Ну и что, что мы так долго живем и еще ничего не случилось. Если Он такой большой, то то, что для нас тысячи лет, для него одна секунда. У него еще ногти не выросли. В таком случае выходило, что я преступница. Но, с другой стороны, ногти для того и растут, чтоб их стричь. Так было задумано, значит, и крушения тоже входили в планы. Или же моя теория подходила только для объяснения бесконечности, а для всего остального требовались другие возможностные допущения. Как это я все понимала только через свое тело. А если б оно у меня было другое, я бы по-другому все понимала, что ли? Кажется, я увидела, как надо было рассматривать наши отношения. И вообще все, что происходило. Человеческие судьбы – это, как пейзаж. Который может меняться только в пределах данности. И от выбора ракурса – но тогда меняется не суть происходящего, а всего лишь угол зрения. Допустим, что я была бы деревом – первое, что бросается в глаза в пейзаже. А ты – рекой. Тогда я опускаю всякие рассуждения на тему: в каких климатических условиях дерево могло вырасти, а в каких было бы другим деревом или вообще не выросло. Если бы я росла на утесе горючем, а ты бы протекал на севере диком, то ты мне мог бы только сниться. А так я выросло там, где выросло, и той породы, какой получилось. И расстояние между нами – свершившийся факт. Оно такое, какое есть. Муравью покажется очень большим, человеку – так себе, пролетающей птице – ничтожным, а из самолета решат, что мы – одно и то же. Из проплывающих по тебе лодок подумают, что я недосягаемо, потому что над берегом крутой обрыв. Одним покажется, что мы вечность рядом, а другие могли видеть тебя, когда меня еще не было. А потом меня срубят, или в меня ударит молния, или я завяну – вспомнила, где я! – подожди, давай пока про дерево – ну что ж, а ты все будешь протекать. А рядом с тобой вырастет другое дерево. Нет, это мне не подходит. Хорошо, тогда я буду скала. Значит, все рассуждения о расстоянии остаются в силе, а время – все обозримое прошлое и будущее. Да, красиво получается. Тому, кто сидел бы справа спиной ко мне, было бы ясно, что ты бесконечно от меня убегаешь, а тому, кто слева, – что ты вечно мчишься ко мне. С большой высоты определили бы, что ты неподвижен. Я была бы частью тебя, или ты – частью меня. Нет, вместе бы мы были пейзажем. О котором не рассуждают, почему, да как, да зачем, а любуются им и принимают. Господи, сколько я ошибок сделала! Зачем было столько суеты? Почему я не могла просто радоваться ему и всему, что у меня было? Я же не скала, у которой прорва времени впереди. На что я изводила свое время? А могла бы наполнить всем, чем пожелаю.

Уже светает. Кажется, это сегодня. Господи, почему я жила так неправильно? Почему я так бессовестно вела себя с людьми? Ф-фф, про родителей без содрогания и не вспомнить. Что они сейчас должны переживать! Это ужасно. Сколько сил они на меня потратили. И ни одного слова благодарности от меня за всю жизнь. А сейчас? – небось вдрызг сломалась совсем новая машина, которую они мне подарили на день рождения. Могли ведь потратить все эти деньги на себя, и никто бы их не обвинил. Нет, всю жизнь я им доставляла одни неприятности, и сейчас еще вот это. Шутка ли, потерять единственного ребенка. Бедные! За что же им такое? Ничего хорошего они от меня не видели за всю мою сознательную жизнь. А умерла я как бездарно! Другому надо было бы еще постараться, чтобы так глупо все кончилось. Ну вот ни с кем, ни с кем – кого ни возьми, я не поставила красивой точки в отношениях. Со всеми все как-то недосказано, недоделано, недочувствовано. Висит рваными лохмотьями. А с тобой какую пошлую последнюю встречу устроила! Откуда ж мне было знать, что она последняя. Господи. Если ко мне сейчас никто не придет на похороны, я не удивлюсь. Господи! Ведь никому ничего особо хорошего, такого, чтоб запомнилось, я не сделала. Ни одному человеку! Но и ничего особо плохого тоже. Нашла чем хвастаться! Есть ли хоть одна заповедь, которую ты бы не нарушила? Пожалуй, что нет. Я ведь и убивала. И не кого-нибудь, а нашего ребенка, даже еще и не родившегося. Господи, ну почему это все так долго тянется, когда же меня заберут? Когда я хоть куда-нибудь денусь? Не хочу тут торчать и вспоминать свою жизнь. На что я надеялась? Я думала, что не так скоро все это кончится. Я думала, что у меня еще куча времени, я же столько раз собиралась делать добрые дела, и не для галочки, а от всей души. Я думала, что успею, не сегодня, так завтра, сказать всем, кому я благодарна, как я им благодарна, или как-то выразить. Почему я всегда это откладывала на потом, как будто есть что-то важнее? Почему выразить свое неудовольствие я всегда успевала? Как я могла всерьез на кого-то злиться и обижаться, когда есть смерть? Как я могла хоть от кого-то что-то хотеть? Когда единственное, что было действительно в моей власти, – это самой что-то делать? Какой был смысл в моей жизни, если все так бестолково тянулось и кончилось? Во что я превратила свое существование, когда все было в моих руках? Когда можно было жить да радоваться. В жизни столько поводов для радости! Почему же я с таким тоскливым упорством выискивала причины для огорчений, когда в моих силах было пройти мимо них, не коснувшись. Как я этого тогда не понимала? Почему я превратила любовь – яркий праздник, чистосердечный дар – в угрюмую работу? Господи, почему я не радовалась жизни? Если бы знать заранее хотя бы за день, что это произойдет, я бы успела для каждого найти слово, чтобы высказать любовь. И родителям, и друзьям, и просто людям, с которыми всего один-два раза встречалась, но получила от них массу тепла. Господи, бывают же такие! И с ним. Если бы я знала, что то – наша последняя встреча, разве стала бы я делать ее такой безобразной? Да я бы даже расстраиваться не стала, а тогда сама себя загнала в такую трубу, что жить расхотелось. А все и выеденного яйца не стоило.