Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
– И прямо с ходу доложи ему про мост, чтобы мне этот вопрос уже не задавал! – Серпилин положил трубку, вспомнил, что не обедал, но обедать уже не хотелось.
В барак вошли командир корпуса Миронов и Захаров, оба забрызганные грязью.
– Где это вас так? Машину, что ли, сами толкали?
Захаров рассмеялся:
– Шли, там у него на наблюдательный пункт дивизии – торфяник, стежка узкая, а немец мину врезал. Как вошла в болото – аж хлюпнула! Осколками не зацепила, а грязью – с головы до ног!
– «Хлюпнула», – сердито повторил Серпилин. –
Потом спросил Захарова:
– Как в дивизии?
– Между передовыми частями и главными силами, не доходя Днепра, еще болтаются группы немцев с танками и бронетранспортерами. Но с НП уже видели Днепр своими глазами, в четырех километрах.
– Если разрешите, товарищ командующий, – сказал Миронов, – я сейчас при вас другим командирам дивизий позвоню, заслушаю их доклады… Или сами хотите заслушать?
– Что же я буду через вашу голову… Обстановка не требует. А мы пока с членом Военного совета выйдем воздухом подышим, а то вы тут в какую-то нору залезли!
Когда вышли, Захаров стал расспрашивать подробности гибели Талызина.
– Сам не присутствовал, только результаты видел. – Серпилин посмотрел в глаза Захарову. – Не знаешь, как это бывает? Убит – значит, убит! – И тронул Захарова за рукав гимнастерки: – Почисть!
– Ждал, когда подсохнет. Сейчас почищу.
Захаров пошел к своему «виллису». А Серпилин, проводив его глазами, снова тревожно подумал про ту мину в Торфяном болоте. «Хлюпнула…» И недовольно потянул носом:
– Черт его знает, Миронова, устроил себе КП посреди болота! Лето одно на всех. У Кирпичникова хвоей пахнет, а у этого – гнилью.
Он огляделся и поманил к себе стоявшего, как обычно, наготове, не слишком близко и не слишком далеко, в десяти шагах, Синцова.
– Слушаю вас, товарищ командующий.
– По-моему, у нас с тобой там еще чай в термосе остался? Есть неохота, а попить надо. Принеси.
Синцов принес из «виллиса» термос. Левой рукой в перчатке прижав его к телу, отвинтил крышку, вытащил пробку, перехватил термос в правую руку, а крышку, опять же ловко, прижал к телу левой рукой и, Налив в нее чай, подал Серпилину. Сделал все это споро, но Серпилин уже не в первый раз испытал неловкое чувство – не то хотелось помочь, не то сделать самому.
Он выпил несколько глотков начавшего остывать чая, протянул пустую крышку Синцову и, пока тот шел обратно к «виллису», подумал про него: «Адъютант есть адъютант. Хотя, когда брал, обещал, что в денщика превращать не буду, а на практике без „принеси, подай“ не обходится. Все же, когда брал, недоучел его увечье. Сам того не хочешь, а ставишь себя с ним в неловкое положение».
Захаров вернулся почищенный, даже сапоги блестели.
– Теперь другое дело, – улыбнулся
– Домой. Хочу вызвать к себе тыловиков, проверить, как с подачей боеприпасов. Сегодня этим вопросом еще не занимался. А ты?
– Подожду здесь. Батюк приказал ждать его звонка. А после этого по дороге домой заеду в подвижную группу – она в лесу, восточной Замошья, – Серпилин посмотрел на часы, – уже сосредоточилась. – И, взяв Захарова об руку, еще дальше отойдя с ним в сторону, спросил: – Константин Прокофьевич, какое у тебя мнение о Миронове складывается? Ты и в первый день у него был, и сегодня. Правильно мы сделали, что после первых неудач не отстранили его?
– Полагаю, правильно, – сказал Захаров. – Как-то он в первый день слишком идеально подошел: считал, что раз все так хорошо расписано – столько залпов туда, столько залпов сюда, – значит, все само собой и сделается. И когда завяз в пойме, растерялся. А теперь у него уже материалистический взгляд на вещи: на план надейся, но и сам не плошай!
– А как с подчиненными? – спросил Серпилин. – Достаточно требователен?
– Требовать требует, но тон профессорский.
– Тон еще ничего, – сказал Серпилин. – А что в первый день, как ты выражаешься, «слишком идеально подошел» и считал, что все пойдет как по расписанию, – вот это меня в нем испугало…
– Ты сам профессор, тебе видней, – улыбнулся Захаров.
– Это когда было! – сказал Серпилин. – А за него боялся: только на третьем году войны из академии на фронт выпросился…
Из барака вышел командир корпуса и направился к ним.
– Товарищ командующий, могу доложить последнюю обстановку…
Лицо Миронова со впалыми щеками, со щеточкой усов над тонкими, неулыбающимися губами и раньше казалось худым. А сейчас воротник генеральского кителя так отстал от шеи, что казалось: китель с чужого плеча.
«Да, досталось за эти дни профессору! Сколько ему лет-то? Помнится, моложе меня…»
Миронов продолжал стоять, ожидая ответа. И Серпилин вдруг заметил у него следы от дужек пенсне. С тех пор как Миронов пришел с своим корпусом в армию, за все три недели ни разу не видел его в пенсне. Значит, раньше носил, а сейчас не носит. Почему? Профессорского вида иметь не хочет, что ли?
– Докладывайте, Виталий Викторович.
– Предпочел бы на карте.
– Пойдем, – сказал Серпилин. – Очень уж КП у вас неприглядный. Кто его только выбирал!
Они вошли в барак. Миронов, стоя над картой, поднял остро очиненный карандаш концом вверх и задержал его в воздухе так, словно хотел привлечь общее внимание к тому, что сейчас будет говорить и показывать. И этим сразу напомнил Серпилину того прежнего Миронова, молодого, подающего надежды адъюнкта академии, читавшего им, слушателям, лекции по истории военного искусства. Волосы он еще тогда, в двадцать девятом, носил на прямой пробор, под Шапошникова. И недавно вышедшая книга Шапошникова о генеральном штабе – «Мозг армии» – была его евангелием.