Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
– Где Прокудин? – спросил Захаров, еще не видя лица Синцова. И, подняв глаза, увидел его лицо. Но вместо того, чтобы остановиться, как сделал бы на его месте другой, еще раз повторил громко и строго: – Где Прокудин, я вас спрашиваю? – Не потому, что не заметил, что делается с Синцовым, а потому, что заметил, и знал: только так и приводят в чувство готового зарыдать человека:
– На рации, – совладав с собой, ответил Синцов. – Пошел радировать о заключении врачей.
– Он уже передал, он сдублировать пошел – на телефон, к командиру медсанбата, – высунулся вперед из группы стоявших невдалеке людей молоденький
– Пусть сразу ко мне подойдет, как вернется, – сказал Захаров о Прокудине. – Раз его нет, доложишь ты, – повернулся он к Синцову и сделал несколько шагов в сторону от палатки, так что они оказались вдвоем.
Захаров слушал, а Синцов докладывал, как все вышло. Хорошо помнил все, что было до этого, и все, что было после этого, а самого «этого» не помнил. Не помнил самой секунды, когда это вышло. Услышал ли разрыв до того, как у него в руках пропороло осколком карту, или услышал после того… О самом моменте, когда все вышло, доложил путаясь…
Но Захаров не перебил. Может быть, знал по себе, как это бывает, что ту самую секунду, когда все вышло, как раз и не можешь вспомнить.
Все, что «до» и «после», Синцов доложил по порядку. Сначала – то, что «после», – какие отдал приказания, как перевязали, переложили в бронетранспортер и доставили сюда… Потом – то, что было «до». Об этом, собственно, и рассказывать было нечего – всего за полчаса перед тем выехали из корпуса, но Захаров все равно велел рассказать шаг за шагом. Начал с вопроса, как поехали – тем маршрутом, как обещали командиру корпуса, или другим?
– Как обещали, так и поехали. – Синцов вспомнил слова Серпилина: «Ладно, себе дороже, объедем». Слова, которые, когда он их сейчас повторил вслух, стали совсем другими, чем тогда, когда Серпилин, улыбаясь, сказал их командиру корпуса. Тогда это были одни слова, а сейчас совсем другие, хотя они и были те же самые.
А другими они стали потому, что, если бы Серпилин не сказал этих слов, и не улыбнулся, и не послушался командира корпуса, а поехал бы назад, как ехал туда, ничего бы этого не случилось. И сейчас, после его смерти, это было настолько же ясно, насколько тогда, при его жизни, было никому не известно.
Синцов рассказал, как они остановились на открытом месте на безлесной высотке и как Серпилин вылез покурить, а радистам велел попробовать еще раз поймать немцев. И они поймали, – немцы снова передавали открытым текстом направление, по которому надо выходить из котла.
Задержались на этой высотке всего три минуты. И опять-таки сейчас было ясно, что именно из-за этой задержки все и вышло: не задержись – успели бы проехать то место, где разорвался снаряд.
Синцов рассказывал, и ему одно за другим приходило в голову все то, о чем обычно не думает сколько-нибудь привыкший к войне человек. Потому что, если все время думать об этом, воевать невозможно. Все это приходит в голову только после чьей-то внезапной гибели, когда сопоставляешь все случайности войны со смертью именно этого человека, который из-за сцепления
Хотя во всех этих обстоятельствах, взятых по отдельности, не было ничего особенного, ничего такого, что предвещало бы гибель Серпилина или толкало к ней. Наоборот. Как раз сегодня ездили даже сверхаккуратно.
Захаров, который еще ни разу не перебил Синцова, вдруг спросил:
– Ну, и в самую, в самую-то минуту перед этим что было?
Синцов не сразу понял вопрос; ему казалось, что он уже все объяснил. И вдруг вспомнил то, что почему-то пропускал до этого, – как в последнюю минуту Серпилин повернулся с переднего сиденья к нему с Прокудиным и сказал: «А все-таки, Прокудин, помяни мое слово, и по радиоперехватам и по пленным видно, что в этом мешке, который завязываем, у них все-таки два ядра, два больших штаба идут. И никак не могут соединиться, – мешаем им, не даем…» И приказал Синцову посмотреть по карте – если взять направление, которое дают немцы по радио, от Буды на Матвеевку, куда оно дальше выйдет, по азимуту, на какие населенные пункты.
Синцов развернул карту, стал смотреть, и в этот момент все и произошло…
– Товарищ член Военного совета… – вытянулся перед Захаровым подъехавший и соскочивший с «виллиса» Кирпичников.
Но Захаров только сказал:
– Иди, прощайся, там… – и махнул рукой на палатку.
Кирпичников прошел в операционную, и сразу вслед за этим рявкнула тормозами полуторка – наконец-то прилетел главный хирург армии и тоже потянул руку к козырьку, чтобы доложиться. Но Захаров и ему не дал:
– Прибыли все-таки. Идите там, делайте, что от вас требуется…
И главный хирург, не знавший, что Серпилин уже мертв, и, наверно, понявший эти слова: «Делайте, что от вас требуется» – так, что ему предстоит делать операцию, не пошел, а побежал туда, к палатке.
Захаров вытащил платок из кармана, накрепко, словно хотел что-то содрать с себя, вытер этим платком лицо и круглую седую голову и, все еще продолжая держать платок в руке, задумался. И, вспомнив, что он без фуражки – как снял, так и оставил ее в хирургической, – повернулся к Синцову:
– Фуражка-то там осталась…
Синцов пошел в палатку и, еще раз увидев на столе голое до пояса тело Серпилина, над которым склонился главный хирург армии, что-то говоривший другому хирургу, стал искать, где фуражка. Она лежала под столом; никто и не заметил, как Захаров, сняв, уронил ее.
– Спасибо, – сказал Захаров, когда Синцов принес ему фуражку, но, взяв, не надел, продолжал держать в руке.
Пока Синцов ходил в палатку, вернулся Прокудин, и Захаров расспрашивал его о том, как он связывался по рации.
– Сообщил, не называя: прошу передать Третьему, врачи констатировали состояние смерти.
– А в тот раз, когда радировал, что тяжело ранен, указывал, что Первый?
– спросил Захаров.
– Да.
– Если немцы поймали и сопоставят, могут понять, что командарма у нас убили, – сказал Захаров. И махнул рукой: – А, хотя им теперь не до этого!
– Извините, товарищ член Военного совета, – сказал Прокудин, – сам понимаю. Но… растерялись!
Захаров снова махнул рукой и повернулся навстречу вышедшему из хирургической палатки командиру корпуса:
– Простился?