Последнее небо
Шрифт:
«В зале» послушно притихли.
Трепло закатил глаза, приподнял романтически брови и затянул жалобно, но мелодично:
Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой.
Крутится-вертится хочет упасть,
Кавалер барышню хочет…
Два четких удара по деке заменили последнее слово, каким бы оно ни было.
Крутится-вертится
Наш экипаж отправляется в бой.
«Тра-та-та-та», – бортмеханик сказал.
«Тра-та-та-та», – командир отвечал.
– Штурман, – жалобно спросил Трепло сам у себя, продолжая играть – ты карты взял? И сам себе ответил:
– А как же! Две колоды!
– М-мать! Опять по пачке «Беломора» лететь.
Штурман заснул меж бутылок пустых,
Мы в облаках заблудились густых;
«Тра-та-та-та!» – командир очень злой,
«Тра-та-та-та! Полетели домой!»
Гот знал, что в армии так не бывает. Ну просто не может быть. Где-то в душе смех и легкое раздражение скалици друг на друга острые зубы Что за идиотская песенка?
Тут бортмеханик в кабину вбежал
– Братцы Родные. Трындец нам настал!
– Чья-то ракета за нами летит
– А, тра-та-та-та, – командир говорит.
«Тра-та-та-та», – было написано на лице Зверя. Он-то вряд ли обижается за армию. Скорее, просто пытается не рассмеяться.
А Трепло выводил с цыганским надрывом:
Прямо с небес тратахнулись в овраг,
Кто же нас сбил? Свои? Или враг?
Наша ракета и наш самолет,
И как оказалось, знакомый пилот!
На белый свет экипаж вылезал,
Каждый из них «Тра-та-та-та», – сказал
Лишь командир в этот миг промолчал.
Воздуха в легкие он набирал.
Трепло сделал торжественную паузу.
– А теперь послушаем, что сказал командир:
– Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та!
– Ты
– Тра-та-та-та-та-та-та, вашу мать!
– Больше не буду я с вами летать!
Громче всех ржал Пендель. Топал ногами, хрюкал, вытирал слезы и снова смеялся:
– Знакомый пилот, блин, ну это ж надо! Знакомый! Вот шайтан!
– А чего, вполне про нас песня, – заметил, отсмеявшись, Пижон, – у нас в армии долго бардак был. Еще и не такое случалось. Слушай, Трепло, а спой Городницкого чего-нибудь!
Трепло спел.
Он спел и Городницкого, и Ланцберга, и Кима, и конечно же снова и снова Медведева, коему сам отдавал однозначное предпочтение
Потом, утомившись, отдал гитару Лонгу. Тот не силен был петь, зато играл так, что даже Зверь перестал скучать и начал слушать.
– О! – заявил Синий, трезвый и поэтому язвительный. – Лонг, тебя заметили.
– Кто? – Эжен, весь еще в музыке, повел недоуменно черными очами.
– Господин сержант.
– Кто ж знал-то, – буркнул Зверь. Глянул на Лонга. – Дело ведь не в консерватории, да?
Эжен расцвел, глаза полыхнули не хуже, чем у самого Зверя:
– Гитара, – выдохнул он по-французски, – она живет. Поет. Дышит.
– Вместе с тобой. – Это Зверь произнес негромко, словно себе самому, но Лонг услышал и быстро закивал:
– Да. Как два сердца в такт, в одном ритме. Откуда ты знаешь?
Костыль, единственный здесь, кто понимал французскую речь, поежился от любопытных взглядов со всех сторон:
– Да не пойму я их, – рявкнул он, – дурь какая-то.
И Ула впервые увидела вблизи, как Зверь меняет маски.
Он услышал Костыля. Это Лонг, музыкальная душа, когда гитару берет, – все на свете забывает. А Зверь услышал. Костыля аж подбросило, когда вперились в него ледяные черные очи.
– И не поймешь! – прошипел Зверь. – Где тебе?
Костыль не обиделся. На любого другого он вызверился бы без раздумий, а тут лишь улыбнулся виновато, и все. Ула оглянулась на Гота. Поймала его взгляд:
«Видел?» – спросила молча.
Тот кивнул едва заметно. Он видел. И может быть, понял чуть больше, чем она? Ула надеялась, что больше. Почему Костыль не обиделся? Как Зверь делает это?
А тот бесшумно поднялся из-за стола. Кивнул Лонгу. Ехидно улыбнулся Готу:
– Разрешите идти, господин майор.
– С чувством выполненного долга, – прокомментировал Дитрих. – Катись, трудоголик.
– Я знал, что счастье недолговечно, – громко вздохнул Кинг. – Он мелькнул на нашем небосклоне, как звезда…
– Падающая, – встрял Пижон.
– Зато яркая, – парировал Зверь. – Можете загадывать желания.
Он уже открывал дверь, когда Трепло вспомнил:
– А песня! Слышишь, сержант, не беги. Последняя песня. Специально для Зверя.