Последнее послание из рая
Шрифт:
– А зачем твоей матери становиться более человечной, чем она есть теперь? Из-за нашей человечности нас превращают в настоящих рабов, ни больше ни меньше.
О принце голубой мечты я не слышал с самого детства. Сказочный принц, голубая мечта. Он возникает у меня в памяти, когда я занимаюсь покупками в Ипере, и один знакомый спрашивает меня, что со мной случилось, хотя я больше чем уверен, что об этом каким-то образом уже узнал водитель автобуса, который знает нас с матерью и раззвонил об этом всему свету. Я уже понял: в нашем поселке секретов нет, и тут узнают, что я трахался с Соней, а моя мать ошибочно предполагает, что на меня напали на парковке «Аполлона». Почему «принц голубой мечты»? Почему не желтой или белой? Принц черной мечты был бы хорошим принцем, менее мягким, чем принц мечты голубой, более таинственным,
Со шрамом на лице, в черном свитере и черных брюках, я являюсь пораньше на свидание с Ю. Открываю дверь, и Ю делает несколько шагов в мою сторону. Смотрит на меня с удивлением, точнее с изумлением. Хранит молчание. Отступает, чтобы разглядеть меня получше. Тогда я вручаю ей коробку и говорю:
– Раздевайся.
Она медленно раздевается перед неулыбчивым мужиком со шрамом, на которого она только смотрит без малейшего стыда и без малейшего притворства, понимая его возбуждение. Думаю, мое возбуждение передается и ей. Когда на ней уже ничего из одежды не остается, я вынимаю из коробки китайскую пижаму черного цвета с вышитым на груди драконом. Надеваю ее на Ю, потом сгребаю в горсть ее волосы и говорю ей, что хотел бы видеть ее такой всегда. А она отвечает:
– Твои фантазии меня пугают, они очень непристойны.
Я поднимаюсь с дивана, иду к ней, чтобы поймать ее язык из-за восхитительных зубок, обнимаю ее за плечи, чтобы потом слегка повернуть ей голову и впиться в губы. Чудесный мягкий язычок Ю тоже попадает мне в рот. Я глажу шелк пижамы и целую Ю, пока она не просит отнести ее в постель.
Если бы я не знал Вей Пин, Ю, по всей вероятности, не имела бы той привлекательности, которой обладает сейчас. Возможно, все между нами так и кончилось бы словами «привет» и «прощай», когда мы впервые встретились в квартире Эду. Однако происходит то, что происходит. Из гусеницы выходит бабочка, а из Вей Пин вышла Ю.
Позвонил Ветеринар и сказал, что труп, найденный в Коста-Брава, не Эдуардо. Я не знаю, радоваться этой новости или нет. Это, наверное, хорошая новость, отвечаю я. Он говорит, что пребывает в полном замешательстве по части своих переживаний, потому что, с одной стороны, остается надежда, а с другой – продолжается состояние неопределенности, неизвестности. Это все равно что вернуться к неизвестности, стать ничего не знающим, но обладающим сознанием младенцем, говорит он.
– Я изменился, – говорит он. – Теперь я больше внимания уделяю животным своей клиники. Я вижу, как они живут и как умирают. Собака, например. Ее сердце бьется, и пока оно бьется – это собака, и она остается ею в следующий момент, и в следующий, и в следующий и так до конца, хотя не хочется верить в то, что однажды наступает такой момент, за которым ничего не следует. Полную остановку трудно понять, потому что собака живет только в продолжении, и само понятие «собака» понимается только в продолжении. Только так имеет смысл выживание вида, который мыслит. В случае, если жизнь моего сына закончилась, то он не существовал бы, а я не понимал бы этого. Именно поэтому мне хочется раздумывать, рассуждать и понимать, чтобы Эдуардо не переставал существовать.
Я думаю, что Ветеринара интересует отнюдь не то, что может произойти со мной, а лишь его собственные размышления, выводы или как их там еще назвать. Так что я ограничиваюсь тем, что говорю ему, чтобы он звонил мне всякий раз, когда ему захочется поговорить со мной. Потом я думаю о Тане, о ее голосе, голосе жаркого летнего дня, который приходит издалека, вмешивается в мои мысли, наполняя их таким солнечным светом, который заставляет меня закрывать глаза. Никогда не изгладится из памяти солнце одного летнего дня, когда Эдуардо стоял у бассейна в купальном костюме на тщедушном теле и в темных очках. У него даже можно было разглядеть скелет, потому что были хорошо видны кости. Кроме того, у него были такие бедра, которые у мужчины, не будем касаться женщин, смотрелись более чем странно.
– Подобно тому как прошлое существует в настоящем, существует в нем и будущее – это планеты, которые нам предстоит колонизировать, и звезды, которые нам предстоит открыть. Человеческое время настолько неопределенно, настолько неточно, что заставляет нас предаваться мечтам, чтобы путешествовать по его глубокой тьме, и может случиться так, что нам пригрезится то, что мы уже сделали в будущем. Неописуемое воображение – это единственное, что может проникнуть в такое же неописуемое время. Неуклюжие устройства с крыльями, придуманные нашими предками, были сновидениями современного самолета, потому что в своих снах мы ясно не осознаем, что видим. Наши собственные способности придуманы не нами, и поэтому мы их не знаем. Не парадоксален ли тот факт, что мы не рождаемся по крайней мере с точным знанием того, как мы устроены? Всего пять веков назад мы вообще не признавали такой простой вещи, как кровообращение, и даже сегодня можем сказать лишь то, что слегка приблизились к пониманию самих себя. Мы всего лишь разновидность существ, только пребывающая в изумлении. Изумление – это наша душа. Та самая душа, которая уносит нас в даль, туда, где мы сегодня вновь повстречаемся все с тем же изумлением, – говорит Эйлиен сугубо мужским и твердым голосом с большой примесью меланхолии.
Прежде чем проститься с нами, он некоторое время смотрит на нас с грустью человека, который только что вернулся из путешествия в истинном времени. Тишина, воцарившаяся в зале, вызывает бурю эмоций. Все мы ожидаем, что он скажет последнее слово, чтобы было можно аплодировать.
Я жду Эйлиена на выходе, чтобы поприветствовать его. В голубом просторе неба пролетают равнодушные ко всему стаи черных птиц. Я пришел в Культурный центр с мыслями о Ю и о том, что обстоятельства меняются, а мы тем не менее цепляемся за них, словно они вечны. Ветеринар называет это «непрерывностью». Наш поселок непрерывен, неисчерпаем, потому что его вид усугубляется с каждой новой постройкой, с каждым прибавлением. По вечерам его заливают волны светящихся точек, которые приблизительно к полуночи начинают гаснуть, отчего местами остаются темные пятна. А по утрам чудесным образом начинают проступать очертания двухуровневых домов, труб шале и голых сучьев вязов, которые с полным рассветом становятся все более четкими и так хорошо видны, что превращаются в нечто реальное. Вместе со светом приходят звуки света, ибо лучи света наделены каждый своим звуком подобно темноте, эти звуки все больше разделяются и становятся все более различимыми.
Один звук света из тех, которые порой путают со звуками ветра и работой электрических пил для подрезания деревьев, что-то говорит мне в спину. Я оборачиваюсь и вижу Марину еще более неопределенную, еще более похудевшую и в придачу еще более белокурую. Глаза у нее самые красивые из тех, которые я когда-либо видел, кроме глаз Сони. Я выражаю удивление по поводу того, что встретил ее на лекции Эйлиена.
– Слова этого человека поднимают мне настроение. Не знаю почему, но они утешают. Заставляют думать, что не все еще потеряно, что не обязательно то, что исчезает из нашего поля зрения, исчезает по-настоящему, особенно, если мы храним это в памяти, – отвечает она.
– Понимаю, – говорю я, не зная, что еще сказать. Мне не хватает поцелуев Ю. Ее поцелуи подобны переливанию крови. Понадобились все прошлые поколения людей с миллионами и миллионами губ для того, чтобы наконец появились влажные губы Ю, ее язык, ее пленительные зубы, эти маленькие камешки, между которыми постоянно струится влага и к которым мне нравится прикасаться. Мне слегка стыдно перед Мариной за то, что жизнь так чудесна. Мне не хочется запечатлеть в памяти момент ее ухода, так что я не вижу, когда она поворачивается, ибо то, что видишь хотя бы всего один раз или непреднамеренно, может запомниться навсегда.