Последнее приключение Аввакума Захова

С Аввакумом Заховым меня свел случай, И хотя Аввакума природа одарила щедро, а я был самым что ни на есть обыкновенным, ничем не примечательным человеком, между нами возникла тесная и прочная дружба. Благодаря его доверию я имел счастье близко наблюдать за деятельностью Аввакума, связанной с раскрытием нескольких очень сложных криминальных дел международного значения. Два из них — Момчиловское и Ящурное, к ним можно добавить еще историю со «Спящей красавицей», — вызвали в свое время большой шум. Их устроители отличались богатым воображением и широко использовали всевозможные технические средства. Я был убежден, что, например, Момчиловский случай — это образец самого большого коварства, на какое только способен злой человеческий ум.

Теперь, когда заходит речь о тех прошлых событиях, я с недоумением и стыдом думаю, как же так получается, что люди не могут покончить с некоторыми позорными явлениями. Особенно с такими, которые вспоены ядовитыми соками

политической ненависти. Зло, порожденное этим чувством, не знает пределов. Его никогда не назовешь «самым страшным», потому что оно может проявиться в обличье еще куда более страшном. Получается как с тем сказочным змеем: отсечет богатырь одну из огнедышащих голов — и в тот же миг на ее месте вырастает другая, еще более страшная и огнедышащая. Вот я и вообразил тогда, что не человек, а сам сатана придумал Момчиловскую историю. Но теперь, после загадочной и, я бы, сказал, сверхъестестественной кражи в нашей лаборатории, Момчиловская история кажется мне такой же незамысловатой, как задача на простое тройное правило, и настолько же ясной, как безоблачное голубое небо над Карабаиром. А может быть, я преувеличиваю? Или, точнее, может, я раздуваю размеры этого загадочного преступления и умаляю дьявольские свойства предыдущего — Момчиловского? Кто знает! Десять лет назад, будучи ветеринарным врачом в Родопском крае, воодушевленный некоторыми качествами доярки Балабаницы — момчиловской Мессалины-Лорелеи (Балабаница была чем-то средним между ними), — я весьма категорично объявил ее корову Рашку королевой молоконадоев нашего района. Два года спустя корова Лалка из Змеицы побила рекорд Рашки. На торжестве по этому случаю я был очень язвителен и с затаенным злорадством поглядывал на опечаленное лицо Мессалины-Лорелеи. Так ей и надо! За целых два года она ведь ни намеком, ни даже взглядом не дала мне понять, что одобряет мои чувства, и вот теперь судьба наказала ее — жестоко, но справедливо: лавровый венец первенства будет украшать отныне рога Лалки, а ее Рашка, вчерашняя чемпионка, переходит в категорию отстающих. Какой стыд, какой срам! Воодушевленный небывалыми надоями Лалки, я не скупился на похвалы ей, а относительно Рашки высказывался довольно пессимистически. Заявил, например, поглядывая при этом украдкой на Балабаницу, лицо которой пылало то ли от стыда, то ли от негодования, что Рашкино достижение ничто по сравнению с нынешним рекордом Лалки…

Вы представляете себе? Заявить, будто целое ведро молока — это ничто! Да, так вот бывает, когда новые достижения кружат вам голову, словно только что забродившее вино, и ошарашивают вас. Прежние рекорды, от которых у вас еще недавно дух захватывало, вдруг становятся пустячными, словно безнадежно обесцененные при инфляции деньги. Фокус-мокус — и лощеная сотенная ассигнация превращается в жалкий медный грош, в ничто.

Такое же значение «медного гроша» приобрела для меня и Момчиловская история после того дня, когда в нашей лаборатории была совершена ужасная кража. «Ужасная» — это самое мягкое, самое невинное определение такого происшествия. Из нашей лаборатории выкрали склянку с вирусом, способным вызвать страшную эпидемию болезни, еще неизвестной миру, — выкрали каким-то таинственным, совершенно фантастическим образом.

Нет, не стоит преуменьшать значение старой Момчиловской истории — она и теперь представляется мне такой же дьявольской и кошмарной, как и прежде. Просто у меня, как я уже намекнул, есть склонность безудержно превозносить новое и небрежно махать рукой на старое. Судите сами: я готов был публично, на собраниях, восхвалять достижения Мессалины-Лорелеи (Балабаницы), но как только появилась в Змеице новая учительница, я тотчас забыл знаменитую вдовушку из Момчилова. Уже и не стали мне нужны долгие беседы в корчме бай Гроздана. У русоволосой учительницы действительно было что-то от Лорелеи, тогда как Балабаница оказалась чистокровной Мессалиной, и ни о какой Лорелее тут не могло быть и речи.

Но подробнее об этом расскажу как-нибудь в другой раз. У меня и в мыслях не было долго держать читателя в неведении, заставлять его озадаченно допытываться, что это за лаборатория, о которой я упомянул, и для чего понадобился тот страшный вирус, который может погубить весь мир. А может, речь идет о чумных бациллах? Или же о бациллах, родственных чумным? Вопрос вполне закономерный, ведь в наше время и дети знают, что в некоторых лабораториях с большим старанием выращивают всевозможные вирусы и бациллы. Выращивают их для доброго дела: чтобы найти действенные сыворотки и вакцины, способные положить конец эпидемическим заболеваниям. Вот почему читатель спросит, что это за лаборатория, о которой идет речь, и как оттуда исчезла злополучная склянка. Но он захочет узнать также главное — даже будет настойчиво добиваться этого, — чем занимаюсь я в упомянутой лаборатории и как я туда попал. Ведь он знаком со мной, знает, что живу я в Родопах, где находится знаменитое село Момчилово и такое поэтическое село Кестен. Знает, что в бытность мою ветеринарным врачом я постоянно заботился о корове Рашке и ее сопернице Лалке и принимал весьма существенное участие в повышении надоев молока от обеих коров. До сих пор читатель знал обо мне именно это, а теперь вдруг узнает, причем от меня самого, что я имею непосредственное

отношение к какой-то лаборатории, откуда при загадочных обстоятельствах была похищена склянка с вирусом — возбудителем ужасного инфекционного заболевания. Ну ладно, пускай в литературном произведении внезапные, неподготовленные переходы не делают чести его автору, но ведь читатель знает, что я по профессии не литератор и мне не известны досконально все основные литературные правила, поэтому я надеюсь, что на меня за это не станут бог весть как сердиться. Но тем не менее, пусть читатель будет спокоен: нам и в других случаях не всегда удавалось соблюдать должным образом правила, но все же мы сводили концы с концами.

Сведем их и на сей раз — достаточно снова найти эту склянку, но, правда, целой, нетронутой, потому что, если вирусы каким-нибудь образом окажутся вне склянки, рассказ этот может остаться незаконченным — ведь я не был омыт, как тот богатырь из сказки, кровью змея с огнедышащими головами, чтобы стать неуязвимым для чумоподобных бацилл. Если такое случится, то я, как и тысячи других, буду лежать вытянув ноги и обратив к небу остекленевшие глаза. Но даже если страшная инфекция не настигнет меня, могу ли я ручаться, что в результате расследования этого загадочного похищения меня не отправят на скамью подсудимых? Ведь я один из сотрудников лаборатории, и проклятая склянка до самого последнего времени стояла, можно сказать, у меня под носом. Привлечь меня к ответственности легче легкого, и будет просто чудом, если этого не произойдет!

Из предыдущей книги приключений Аввакума Захова, где я познакомил читателей с несколькими страницами жизни этого замечательного человека, известно: я по своему характеру — homme dur [1] как говорят французы. Но на этот раз у меня что-то уж очень тоскливо на душе, как будто наступила поздняя осень и по склонам Карабаира поползли мглистые туманы. Настроение у меня отвратительное — наверное, сошедший с рельсов локомотив чувствует себя несравнимо лучше и куда оптимистичнее смотрит на мир. Следствие по делу о похищении склянки с вирусом ведется уже вторые сутки, но результат его пока еще равен нулю. Не установлен ни похититель, ни — а это во сто раз важнее — местонахождение склянки, ни что стало с ее дьявольским содержимым. Не дай бог, чтобы вирусы эти расползлись по белу свету!

Город пока спокоен, и жизнь идет своим чередом, а это означает, что похититель держит еще вирусы взаперти. Но до каких пор? Я все время невольно прислушиваюсь, и сердце мое сжимается: кажется, я уже слышу невыносимый вой сирен «скорой помощи», тревожные гудки санитарных машин. Я закрываю глаза и вижу, как бредут, пошатываясь и едва держась на ногах, отдельные человеческие фигуры, вижу толпы обезумевших людей. Бесшумно снуют черные сундуки моторизованных катафалков. Я зажимаю уши ладонями и встряхиваю головой. Если я не был homme dur, я бы представлял себе картины пострашнее. Хорошо, что у меня солдатский характер! На всякий случай я все же пью почаще кофе и три раза в день принимаю успокоительные таблетки.

Но больше всего меня пугает следствие. И не столько наводят страх сами допросы и вопросы следователя, сколько чудовищное подозрение, что похитителем может оказаться кто-то из нас, что один из нас, шестерых, украл чумоподобные вирусы. Я заметил, что, пока мы сидим а ожидании очередного допроса, каждый из нас украдкой поглядывает на соседа, и притом с достаточно мрачным выражением лица. О господи! Неужели это возможно? Неужели кто-то из нас?.. Если исключить самого себя, останется всего-то пятеро: заведующий лабораторией, его помощник, двое научных сотрудников — кандидаты наук — и лаборантка. За каждого из них я готов присягнуть, и не один раз, а тысячу, даже за Найдена Кирилкова, которого считаю неприятным, испорченным молодым человеком. Но даже и за него готов поручиться! А что касается лаборантки, то я скорее дал бы себя распять на кресте, чем поверил, что возможный похититель — она!

Но по природе я человек не эмоциональный, характер у меня солдатский, поэтому мне не пристало обращаться к сверхъестественным силам, клясться и тому подобное. Надо молчать. Хотя каждому известно, что в такие мучительные часы молчание равносильно кошмару… На Змеицу легла густая мгла, время от времени раздается протяжный вой, и неизвестно, воют ли это волки или же сам сатана, укрывшись в сумраке за какой-нибудь скалой.

Порой чувствую, как по спине моей бегают мурашки. Это когда я думаю: ну ладно, а что, если следователь укажет пальцем на тебя? Укажет на тебя пальцем и весьма благосклонно спросит: «А не признаешься ли ты, любезный, в содеянном грехе и не расскажешь ли нам поподробнее, как ты выкрал эту склянку?» О небо! Нет, если следователь осмелится задать мне подобный вопрос, я так обижусь, сделаю такое оскорбленное лицо, таким уничижительным взглядом смерю его, что он долго будет испытывать сожаление и корить себя за то, что вздумал меня подозревать. Этот следователь, кажется, не представляет себе, что я за человек!.. Но под конец все же придет в замешательство, покраснеет, примется расхаживать по комнате и непременно кивнет мне, как бы принося извинения.