Последнее прощение
Шрифт:
— На то, чтобы оформить все бумаги, потребуется некоторое время. Вам не придется уезжать немедленно. — Он старался сохранять спокойствие. — Мы, конечно же, рады будем видеть вас у себя. Мы сочтем это честью.
— Спасибо, Джон. — Леди Маргарет улыбнулась зятю и дочери. — И тебе спасибо, Анна. Есть еще кое-что, что ты бы могла для меня сделать.
— Что? — с нетерпением спросил граф, радуясь возможности переключиться с обсуждения дурных вестей.
— Здесь была девушка, некая Доркас Слайз. Она исчезла. Я хочу знать, где
— Мама!
Анна, которая после падения замка пробыла здесь дольше мужа, помрачнела. Она считала, что именно присутствие Кэмпион навлекло все несчастья на ее родителей, и, напоминая о крови в спальне, попыталась убедить леди Маргарет, что девушка или ранена, или мертва.
Леди Маргарет велела дочери замолчать.
— Я хочу знать, что с ней. Солдаты говорят, ее повезли в Лондон. Могу я положиться на тебя, Джон?
— Да, конечно. — Он бросил взгляд на жену. — Думаю, Анна права, леди Маргарет. Из-за этой девушки у вас сплошные неприятности.
Ледяным голосом леди Маргарет проговорила:
— Не угодно ли объяснить это сэру Тоби, когда он выздоровеет?
Графиня Флит возразила.
— Тоби как-нибудь переживет, мама.
— Надеюсь, нет. Если Лэзен пал для того, чтобы мои враги смогли уничтожить эту девушку, тогда я твердо намерена спасти ее. Я не дам им насладиться своей победой.
Граф Флит встал рядом с женой:
— Даже если мы разыщем ее, леди Маргарет, сомневаюсь, что в этой ситуации мы сможем что-то для нее сделать.
— Ты хочешь сказать, что теряешь влияние в комитетах моих врагов.
Флит сдвинул брови.
— Большим оно никогда и не было.
Леди Маргарет посмотрела в сторону комнаты, где лежал ее раненый сын. Если лихорадка у него пройдет, она не представляла себе, как сообщить ему о судьбе Кэмпион. — Найди ее, Джон! Дай мне знать, а там посмотрим, до какой степени мы беспомощны. Я хочу, чтобы ее нашли!
А Кэмпион была в обиталище воронов — в Тауэре.
Река омывала его южную стену, с трех остальных он был окружен грязным вонючим рвом, одновременно служившим сточной канавой. На холме к северо-западу собирались толпы лондонцев поглазеть на публичные казни.
Лондонский Тауэр был одновременно и королевским дворцом, и оружейной палатой, и гарнизоном, и зверинцем, и самой надежной тюрьмой в городе. В его казематах томились духовенство и знать, военные и штатские — все заклейменные как враги помазанников Божьих. Его обитатели были не обыкновенными заключенными, не убийцами и ворами, а врагами революции. Самым печально известным был Уильям Лод, архиепископ Кентерберийский, хранитель божественого права королей.
Ночью, когда Кэмпион впервые предстала перед воротами, назначенный парламентом комендант Тарра был озадачен и даже раздосадован.
— Кто она такая?
— Доркас Слайз.
— Ну и что. — Он неохотно взял ордер, поданный ему одним из солдат, и засопел, разглядев печать комитета безопасности. — В чем обвиняется?
— Колдовство
— В камеру ее.
Преподобного Верного До Гроба Херви комендант Тауэра не смутил.
— Возможно, выяснится, что она папистская шпионка.
— Мм… — Комендант морщился, вчитываясь в ордер. — Здесь об этом ничего не сказано.
— Можете не соглашаться с комитетом безопасности. Если хотите, могу попросить сэра Гренвилла Кони все вам объяснить.
Комендант поднял глаза.
— Сэр Гренвилл? Тогда дело другое.
Он забрался на подножку дилижанса и заглянул внутрь.
— Ей какие-нибудь привилегии полагаются?
— Никаких.
Комендант, разозлившись из-за того, что капитан стражников поднял его среди ночи разбираться с неожиданно прибывшей арестанткой, рявкнул, чтобы капитан сам занялся бумагами.
Кэмпион вынесли из экипажа. Звонко затопали копыта, когда лошади разворачивали экипаж, а потом захлопнулись ворота. Она стала узницей.
В камере Кэмпион окна не было. Единственный слабый луч света, который иногда пробивался сквозь решетку на двери, шел из коридора от сальных свечей.
Пол в камере был каменный. В углу лежала груда старой, вонючей соломы. Мебели не было. Ей выдали кишевшее вшами одеяло, но против холода оно было совершенно бесполезно. Так как в этом месте не было ни дня, ни ночи, то и время года здесь было единственное — зима.
В мрачной, сырой камере она дрожала, стонала, иногда тихонечко напевала тоненьким голоском. Закутавшись в одеяло, она раскачивалась в углу на соломе. Вся камера насквозь провоняла испражнениями. Крысы шныряли туда-сюда по каменному полу.
Она потеряла представление о времени, перестала считать миски с жидкой похлебкой, которые ей просовывали через дверь. Хлеб был твердый как камень. От нее самой плохо пахло. Волосы спутались, все тело было искусано вшами, сон прерывался грохотом дверей и скрежетом засовов, по которому она заключала, что где-то рядом в камерах есть и другие узники. Иногда за решеткой на двери становилось темно, и, подняв глаза, она видела прижавшееся к маленькому отверстию лицо. Смотревшие на нее глаза казались белыми. Иногда слышался смех, иногда шипение ненависти: «Ведьма! Папистка! Шлюха!»
Она не провалилась в пучину безумия. Две вещи спасли ее. Она не знала, жив Тоби или мертв, но представляла себе его живым. Она заставляла себя воображать его живым. Раскачиваясь в углу, обхватив руками колени, она мечтала о том, как они когда-нибудь снова будут вместе, как Тоби мстит ее врагам и разит мечом сэра Гренвилла, расчищая путь в мир грез. Она воображала, как жалобно просит пощады преподобный Верный До Гроба Херви. Ей виделся брат, поставленный на колени, и чудилось, с какой радостью она дарует ему сестринское прощенье, может быть, во много раз более мучительное, чем молниеносная месть мечом.