Последнее слово
Шрифт:
На то, что Савин вышел на волю на год раньше, чем ему первоначально объявил суд, Поремский, конечно, обратил внимание. Выяснил, что причиной этому было решение высшей судебной инстанции — Президиума Верховного суда Российской Федерации. А адвокатом у Савина был, к величайшему изумлению Поремского… Ю. П. Гордеев, который, оказывается, даже сюда, в колонию, приезжал, чтобы навестить своего подзащитного. Но во время свидания, это тоже было известно Морозову — а что ему было вообще неизвестно в этой колонии? — разговора у защитника с осужденным, похоже, не получилось. Во всяком случае, Савин вел себя неадекватно, кричал, угрожал всем без исключения, как человек, свихнувшийся и считающий,
Несомненно, сыграло свою отрицательную роль на душевном состоянии и поведении Савина известие о том, что его супруга подала на развод и просила дать на это согласие, угрожая, что в случае отказа сделает это и без его согласия, ибо жить с преступником она не желает. Наверное, это было жестоко с ее стороны, но Поремский не мог ее судить, не зная лично и не догадываясь о причинах. А Савин бушевал, прочитав об этом из краткой записки, которую ему передал Максим Федотович лично, хотя уже был извещен об этом Ахмедом. Потом он замкнулся в себе, словно забыл об этом моральном ударе, дал свое согласие, однако вскоре сорвался, нагрубил охране, попытался даже устроить потасовку, но его соответствующим образом утихомирили и отправили в карцер. Конечно, все это не могло подействовать положительным образом на его дальнейшее положение. И потому Морозов поддержал точку зрения начальника колонии, когда тот в ответ на решение высшей инстанции о сокращении срока осуждения Савина на год не стал чинить препятствий, а доложил, что по поведению осужденного можно констатировать, что он осознал свою вину и встал на путь исправления, чего на самом деле даже и близко не было. Но, учитывая возраст Савина, прежде занимаемую им должность, многолетний опыт работы, руководство колонии пришло к выводу, что «исправлять» Савина их привычными методами бессмысленно. И не стали, как уже сказано, возражать. Да, впрочем, после посещения адвоката, сообщившего осужденному прекрасную новость, Савин и сам стал словно остерегаться своих «взрывов». Что заметно сказалось и на его поведении, а также на производственных показателях. Особенно за последние полгода.
И покинула территорию колонии вся эта троица фактически почти одновременно, с разницей в неделю-полторы.
Перед отъездом уже Поремский решил, что хорошо бы иметь при себе также и описание внешности того родственника, что часто навещал Зайцева. Морозов тут же вызвал Рожкова и строгим, командирским тоном приказал контрактнику вспомнить и подробно рассказать московскому следователю все, что тот знал и помнил про родственника чечена. У Рожкова оказалась достаточно четкая зрительная память, и Владимир записал в блокнот приметы приезжего, тоже, кстати, явного чечена. По ним вполне можно было составить приличный фоторобот. Сам Владимир рисовать не умел и спросил у Морозова, может, в колонии есть кто-нибудь, кто умеет рисовать? Жаль было бы упускать такую возможность, ведь специально вызывать Рожкова в Москву — это целая проблема.
Тот же Рожков и вспомнил, что во втором отряде есть один «художник», «мазилой» его зовут. Он тебе за кружку чифиря кого хочешь вмиг изобразит.
— Тащи сюда своего мазилу! — распорядился Морозов.
И работа закипела. В самом натуральном смысле. Пока тощий, обросший, как шишига из-под пенька, «свободный график» Власьев, получивший срок по статье 186 — за изготовление и сбыт поддельных денег, со слов Рожкова создавал портрет родственника Зайцева, на столике, в углу, закипал электрический чайник. А пачка «слоника» и собственная кружка художника, которую тот принес с собой, ожидали рядом.
Когда
Уезжал из колонии Поремский, будучи совершенно уверенным… ну, может, не совершенно, но достаточно все-таки твердо, что нити преступления уже находятся у него в руках. Остается теперь самое простое: найти и арестовать преступников. А уж в этом Владимир Дмитриевич, со свойственной ему самоуверенностью, был фактически уверен. Хотя и клясться, что называется, на крови пока не стал бы. Уже немалый опыт следователя указывал ему на то, что полная уверенность — категория шаткая. Недаром же старые, опытные уголовники учат свою молодую «смену»: «Расколоться ты можешь только в последнем слове. Что необязательно…» Да, впрочем, так иногда говорят своим клиентам и прожженные, собаку съевшие в своей практике адвокаты…
4
Владимир Дмитриевич хотел сделать сюрприз Александру Борисовичу. Он позвонил Турецкому на «мобильник», когда подъезжал к Москве, и сообщил, что везет просто потрясающую информацию. Время было позднее, шел одиннадцатый час, и Поремский, строго говоря, измотался за прошедший день — все же концы были приличные. Но желание поразить воображение шефа было сильней усталости. И Владимир услышал:
— Если не сильно перетрудился, подруливай прямо ко мне, на Фрунзенскую. Тут и Славка, и вообще.
Что означало «вообще», Поремский как-то не задумался. Но когда Турецкий открыл ему дверь и рукой показал, мол, проходи на кухню, а сам ушел в комнату, Владимир, уже мысленно готовя свой сюрприз, вошел на кухню и обомлел. Там, тесно составив стулья вокруг стола, сидели Грязнов с Гордеевым, а Турецкий появился, держа в руках четвертый стул — для нового гостя.
— Садись, — пригласил Александр Борисович, придвигая стул. — Голодный? Но учти, пожрать вряд ли много найдется. Колбаса, хлеб, сыр вот, если устроит.
Он показал на толстые куски небрежно нарезанной языковой колбасы и крупные кубики сыра. Зато возле мусорного ведра стояла опорожненная пузатая бутылка армянского коньяка, а вторая такая же, но уже основательно початая, красовалась посреди стола — между тарелкой с грудой колбасы и сыра и хлебницей с тонкими ломтями хлеба для тостов. Спартанская простота сервировки и собственно закуски указывала на то, что хозяйка отсутствует. Ирина Генриховна, знал Поремский по опыту, вмиг выкинула бы гостей с кухни, пока не накрыла бы стол «по-человечески».
Турецкий подумал, почесав макушку, встал и заглянул в холодильник. Сказал, обращаясь к Владимиру:
— Есть шпроты — в банке. Зеленый горошек. Открывать надо. Вон котлеты еще. Но они холодные…
— Котлеты — сюда! — пальцем показал Грязнов, ткнув в стол. — Значит, как нам, так а? Зато как ему?..
— Я предлагал, — стал оправдываться Турецкий, — вы сами отказались…
— Так то когда было? — резонно возразил Грязнов.
Гордеев, глядя на него, улыбался.
— Давно сидим? — спросил Поремский и подумал, что сейчас Юрке будет не до улыбок.
Грязнов посмотрел на свои часы:
— Полчаса уже, а что?
— Нет, я так просто. А ты, Юра, уже успел им что-нибудь рассказать?
Гордеев посмотрел непонимающим взглядом.
— Собственно, про что?
— Собственно, про клиента твоего, про Савина.
— А-а, ну да, рассказал. А у тебя что, есть что добавить? Ты ж в той колонии был? Я правильно понял, Саня?
— Все правильно, — ответил за Турецкого Поремский. — Ездил за своим, а нашел твоего, Юра. И не только.
— Поедешь потом или машину у меня оставишь? — спросил Турецкий, поднимая бутылку и придвигая Владимиру чистый стакан.