Последнему - кость
Шрифт:
Стульев не хватало, и, чтобы побольше поместить людей за столом, на табуретки положили длинные оструганные доски. Лешка сидел на доске, покачивался, когда кто-нибудь из соседей вставал или садился, и, преодолевая тошноту, пил самогон. Мутный напиток продирался по горлу, вспыхивал в животе и быстро гас.
А за столом пили и ели, смеялись и дружно орали «горько!», поздравляли молодых и подшучивали над невинностью брюхатой невесты. В торце стола поднимались две фигуры – толстая и худая – и нехотя, словно отбывали наказание, целовались. Лешка переводил взгляд
Доска под Алексеем качнулась, на плечо упала тяжелая рука.
– Ле-ха! – загудело над ухом.
Перед глазами повисло лицо Базулевича – опухшее, заросшее темной щетиной.
– Ле-ха! – ревел он. – Умер!.. Леха, братишка, умер!
– Да? – безразличным голосом произнес Порфиров.
– Я виноват, я! – Базулевич прижал Лешку к себе, точно хотел от него согреться. – Братишка! Сразу надо было ехать, сразу! А мы... а я... – Губа его вывернулась, расползлась по лицу. – Он так кровью истекал, ждал меня... Если б сразу...
– Да?
Базулевич залпом опорожнил стопку, похоронил ее в смуглой лапе. Звонко стрельнуло стекло, лапа разжалась, упали осколки со светло-коричневыми подтеками, на скатерти появилась дорожка из бурых пятен.
– Мою кровь, говорю, берите. Как не подходит?! Он же как брат мне!..
– Да?
Алексей боялся дышать. Вот сейчас хлебнет воздуха всей грудью – и разлетится вдребезги, разнесет дом.
– Пей, братишка, пей!.. За Вовку, за... – Базулевич всхлипнул. – Ну, гады!
Доска качнулась, и вдруг рядом с Лешкой оказалась Смирнова.
– Леш, а Леш?.. Успокойся, Лешенька... Руку – больно!
В комнате истерично завизжали, зазвенела бьющаяся посуда, упала доска. В дверях, матерясь, давились гости. Алексея потянуло за ними. Прохладный воздух шибанул в ноздри, протрезвил немного. В центре двора Лешка увидел Петра Базулевича. Коленвальчатые руки шофера отталкивались от красных морд и втыкались в другие, такие же окровавленные. Лешка рванулся на помощь – и повис на чьих-то руках.
– Пусти! Пусти, су! Ка! – хрустнуло в плечах, болью распахнуло рот, в глазах поплыло. – Петька, держись, я сейчас! Я!!
Базулевич лежал на земле, кто-то дотанцовывал на нем. Затем все исчезли, и Лешкины руки безжизненно упали вдоль тела, а сам – на колени рядом с Петром.
– Петь!.. Петя!
– Ничего, братишка, ничего... Со мной они не справятся... Я им... – бормотал Базулевич и размазывал по лицу густую юшку.
– Пошли домой, Петь. – Лешка помог ему встать.
– Все, братишка, дальше я сам... сам... Уйди, Леха, я сам...
Алексей стоял у ворот, смотрел, как грузная, неповоротливая фигура врезается в заборы, с трудом выворачивает на тротуар и рывками, точно бульдозер без тракториста, движется вперед. Теперь надо найти тех, кто бил Базулевича. Хотя бы одного...
Маленькая рука вцепилась в его плечо.
– Леша, подожди!
Худенькое тело прижалось к нему, затряслось в ознобе.
– Лешенька, не ходи туда, не бросай меня. Я так боюсь...
Холодная струя с урчанием дробилась о железный желоб и беззвучно – о горячую Лешкину голову. Он вытерся подолом рубашки и попытался вспомнить, что же должен был сделать, куда собирался идти?
– Пошли, Лешенька.
Она посадила его на бревно, которое лежало у задней стены сарая, зажатое с двух сторон молодой крапивой. Алексей прислонился головой к нагретым за день бревнам. Дыхание было тяжелым, словно только что отмахал стометровку на время. Светка что-то говорила, целовала, размазывала тонкими пальцами капли, стекающие на щеки с волос. Вдруг он понял, что должен сделать, чтобы спрятаться от сверлящей боли, и обнял и подмял под себя вскрикнувшую Светку, покрыл ее лицо беспорядочными поцелуями. Она губами ловила его губы, пыталась удержать их, успокоить, но покоя-то Лешка и не хотел.
– Нет... Нет, Леш! – вырывалась она.
Алексей схватил ее за плечи и стукнул головой о стену. Протяжпое эхо отозвалось внутри сарая, закудахтала курица. Смирнова, будто сломанная в пояснице, посунулась вперед и вбок, падая лицом на бревно. Лешка подхватил ее, перевернул на спину, а потом сорвал со Светки маленькие и тонкие, «городские», трусики.
– И-и!.. – на выдохе всхлипнула она, напряглась всем телом, скрипнула ногтями по рубашке и сразу расслабилась, покорно замерла под ним.
Он уже оставил ее в покое, торопливо курил, стараясь не глядеть на Светку, потому что чувствовал к ней отвращение, а она все лежала неподвижно, как мертвая. Вдруг провела рукой по животу и бедрам, одергивая платье, перевернулась на бок и часто и прерывисто засопела, точно принюхивалась и никак не могла разобрать, чем пахнет, а потом, глубоко вздохнув, взвыла, а выдохнув, зарыдала. Голова билась о сложенные крестом руки, конский хвостик подпрыгивал на затылке, узкие плечи дергались, ноги судорожно кривились.
Алексей одной затяжкой докурил сигарету, стрельнул окурок в крапиву. Двинуть бы Светке по голове, размазать по бревну, чтобы не слышать ее плача. Он подошел к цветущей вишне, рубанул ладонью по веткам. Белые лепестки рывками, будто подталкиваемые плачем, полетели к земле. Их парение приглушило Лешкину злость.
– Ну, чего ты?! Хватит реветь! – произнес он, подойдя к Свете, и погладил ее по плечу. Сустав колыхался в его ладони, и Лешка сделал усилие над собой, чтобы не сдавить плечо до хруста. – Не плачь, Свет... Не хотел я... Ну, хватит...
Домой шли огородами, Смирнова чуть впереди, обхватив руками грудь. Возле садовой калитки остановилась, ухватилась за верхушку штакетины, чего-то ожидая. Алексей переминался с ноги на ногу, не зная, что делать или говорить. Чем дольше так стояли, тем злее становился. Ногти привычно начали врезаться в ладони, в костяшках суставов появился зуд, как в заживающей ране.
И вдруг злость исчезла: Светка прильнула к нему, сухие губы обожгли уголок его рта. Хлопнула калитка, взбрехнул и звякнул цепью Полкан, тихо скрипнула дверь дома.