Последние 100 дней
Шрифт:
Вы можете предположить, что происходящее являлось «симуляцией» ощущения утопления. Вы ошибаетесь. Происходило совсем другое. Меня медленно и неуклонно топили. И если в какой-то момент я находился на грани смерти, от которой меня отделяла последняя капля воды, мой мучитель это сразу же понимал. И тут же слегка отпускал, чтобы я мог прийти в себя, а он — продолжить пытку. Когда по окончании нашего эксперимента я беседовал с этими людьми, меня особенно интересовал именно этот момент. Да, сказали они мне с усмешкой, у нас есть масса мелких движений, встряхиваний и поворотов, которые позволяют выполнить поставленную задачу, не оставив следов. Они гордились своей техникой, а их профессиональный тон был почти гуманистическим. Язык палачей…
Я решил рассказать об этом по одной простой причине. Статью о пытках я написал и опубликовал незадолго до того, как был поставлен онкологический диагноз. И все это время испытывал своеобразный «постпыточный» стресс, у которого не было названия и категории. В моем случае этот стресс был связан с удушением. «Вдыхание» жидкости вызывало у меня приступ паники,
В ходе лечения я побывал в целом ряде замечательных американских больниц, и по крайней мере одна из них славится своей исторически сформировавшейся религиозностью. В каждой палате, где бы ни стояла ваша постель, вы всегда будете видеть большое черное металлическое распятие на стене. В принципе я против этого не возражал, поскольку распятие для меня было всего лишь напоминанием о названии самой больницы. (Я стараюсь не конфликтовать с «департаментами суеверий», если могу этого не делать. Но порой из этого ничего не выходит. Например, в Техасе в новейшем небоскребе, который занимает две тридцатиэтажные башни, я заставил руководство признать, что пропуск тринадцатого этажа — полный идиотизм. Ну как после двенадцатого этажа можно попасть сразу на четырнадцатый? Однако никто не хотел располагаться на тринадцатом этаже из-за какого-то космического страха перед сакраментальным числом. А ведь мы даже не понимаем, где корни этого мелкого суеверия!)
Я точно знал, что во время религиозных войн и кампаний инквизиции приговоренные к смерти должны были видеть крест до самого своего последнего мига. На исторических полотнах, изображающих великие аутодафе («акты веры»), в том числе и на картинах Гойи, который запечатлел сожжение живьем на Пласа-Майор, мы видим языки пламени и дым, окутывающие жертву. Перед глазами несчастного всегда мрачно и торжественно высился крест. Должен сказать, что даже сейчас, когда все происходит более «паллиативно», я не мог избавиться от подобных садомазохистских ассоциаций, и это не прибавляло мне оптимизма. Существуют банальные, повседневные больничные и медицинские процедуры, которые напоминают людям о спонсируемой государством пытке. В моем случае — процедуры, которые я никак не мог отделить от ранее пережитого ада. Одной мысли о неправильном применении воды или газа — например, об использовании небулайзера для вдыхания увлажненного воздуха — оказалось вполне достаточно для того, чтобы я оказался на грани смерти. Выбирая название для этой книги, я подумывал о том, чтобы позаимствовать строчку из стихотворения Уилфреда Оуэна [123] Dulce et Decorum Est, посвященного сражениям на Западном фронте в годы Первой мировой войны: «Obscene as cancer» — «Непристойно, как рак». Поэт рассказывает о газовой атаке на позиции британских солдат, которые оказались абсолютно к этому неподготовленными:
123
Уилфред Эдвард Солтер Оуэн (Wilfred Edward Salter Owen, 18 марта 1893 г. — 4 ноября 1918 г.) — английский поэт, один из представителей «окопной» поэзии, убитый на фронте. Творчество Оуэна стало одним из символов послевоенного «потерянного поколения». Ненависть к войне сочетается в поэзии Оуэна с состраданием и уважением к человеку.
124
Перевод Е. Лукина.
Когда я порой просыпаюсь раньше времени от удушья или ночного кошмара, то всегда осознаю всю важность твердого и пунктуального патрулирования передовых границ медицины. Я понимаю ценность того, что в медицинской профессии
125
Имеется в виду, по-видимому, орден доминиканцев, основанный св. Домиником и утвержденный в 1216 г. папой Гонорием III с целью проповеди христианства и борьбы с ересями.
VIII
«Помни, ты тоже смертен!» — вот какая мысль приходит мне каждый раз, когда ситуация начинает выравниваться. Два моих главных достояния — моя ручка и мой голос, — а теперь еще и пищевод. Я привык жечь свечу с обеих сторон и теперь оказался «в лагере больных». «Обычная маленькая опухоль» больше не вызывала сомнений. Этот «чужой» не может ничего хотеть: если он убьет меня, то умрет, но, судя по всему, существо это упертое и твердо стремящееся к своей цели. Впрочем, здесь нет никакой иронии. Нужно постараться не преисполниться жалости к себе и не превратиться в эгоиста.
Я всегда гордился своим здравым смыслом и стоическим материализмом. Ситуация изменилась. Все стало по-другому: не у меня есть тело, а я есть тело. И все же я сознательно и постоянно веду себя, словно это не так, словно для меня сделано исключение. Охрип и устал во время турне? Загляну к врачу, когда программа будет завершена!
Без всякого труда скинул четырнадцать фунтов. Наконец-то стал стройным. Но не чувствую себя легче, потому что поход к холодильнику напоминает марш-бросок при полной выкладке. И этот чудовищный псориаз, высыпания экземы, с которыми неспособен справиться ни один врач. Судя по всему, я принимаю какой-то нечеловеческий яд. А снотворные… Впрочем, все снотворные и успокаивающие теперь кажутся пустой тратой жизни — в будущем у меня будет масса времени, проведенного без сознания.
Милые люди с кислородным баллоном и каталкой и машина скорой помощи быстро и эффективно переправили меня через границу страны здоровых в совершенно иной мир.
«Чужой» роет свои ходы во мне даже сейчас, когда я пишу едкие слова о моей преждевременно объявленной смерти.
Я получил столько соболезнований, что, похоже, слухи о моей ЖИЗНИ оказались существенно преувеличенными. Я дожил до момента, когда смог прочесть многое из того, что пишут обо мне. Это вдохновляет, но в то же время и пугает — ведь я понимаю, что очень скоро все эти слова станут правдой.
Джулиан Барнс [126] о Джоне Даймонде [127] …
«На последнем дыхании»… Сиберг / Бельмондо [128] . Забавно, как легко и смело люди пользуются подобными выражениями… В Логане [аэропорт] — не могу дышать! Следующая остановка — последняя.
Трагедия? Неверное слово: Гегель против древних греков [129] .
Утро биопсии. Проснулся и сказал себе, что сегодня — последний день моей старой жизни.
126
Джулиан Патрик Барнс (Julian Patrick Barnes, род. 19 января 1946 г.) — английский писатель, эссеист, литературный критик, один из видных представителей литературы постмодернизма. Лауреат Букеровской премии (2011). Лауреат Букеровской премии (2011). Жена Барнса умерла от рака.
127
Джон Даймонд — представитель альтернативной и холистической медицины. Более 45 лет он занимается излечением людей посредством публичных лекций и частных консультаций, использует музыку и графику. В настоящее время работает над приспособлением, излучающим энергию для излечения от рака. Автор книг «Ваше тело не лжет», «Жизненная энергия», «Цветомедитация» и др.
128
«На последнем дыхании» (A bout de souffle) — дебютный полнометражный фильм Жан-Люка Годара, в главных ролях Жан-Поль Бельмондо и Джин Сиберг.
129
В «Поэтике» Аристотеля говорится, что трагедия есть «подражание (воспроизведение) действия серьезного, законченного», подражание «действию и жизни, счастью и злосчастью». Трагедия подражает действию тем, что вызывает у зрителя либо сострадание, либо страх. Наибольшее сострадание вызывает такой герой, который «не отличается особенной добродетелью и справедливостью и впадает в несчастье не по своей негодности и порочности, но по какой-нибудь ошибке». Трагедия, как и вообще искусство, должна помогать человеку лучше понять жизнь. Гегель усматривал суть трагедии в конфликте между нравственной силой, осмысленной им как «божественное в его мирской реальности», и самими «действующими характерами». Эстетический смысл трагедии Гегель вслед за Аристотелем усматривает в катарсисе, то есть в очищении от страстей для зрителя, наблюдающего за действием. Однако он считает, что трагедия «возбуждает и очищает страх и сострадание», причем не обыденные, а эстетические, и в этом его отличие от Аристотеля, который считал эмоции зрителя непосредственно влияющими на его обыденную жизнь.