Последние Девушки
Шрифт:
Разумеется, по пробуждении я первым делом подумала о ее письме. Воспоминание о нем на всю ночь затаилось в голове, будто капкан с заведенной пружиной, ожидая, когда первый проблеск сознания приведет его в движение. Оно оставалось в моем мозгу и когда я пила сначала одну, а потом вторую чашку кофе.
Больше всего мне не дает покоя неотвязная мысль, что я действительно стала последним человеком, с которым Лайза хотела поговорить, если, конечно, не считать ее сброшенного звонка в 911. Но если это так, то почему? Почему из всех она выбрала именно меня, чтобы поговорить о том карнизе,
Мой первый порыв был броситься звонить Купу и обо всем рассказать. Даже не сомневаюсь, что он бросит все дела и второй день подряд приедет в Манхэттен только чтобы успокоить меня и сказать, что я не несу за нее ответственность. Вот только я не уверена, что хочу так часто с ним встречаться. Дважды в течение суток мы виделись с ним только раз – ночью в окрестностях «Соснового коттеджа» и на следующее утро, и я не горю желанием повторять эту историю.
Вместо этого я отправляю ему эсэмэску, стараясь придать ей непринужденный характер.
«Как будет возможность, позвони. Но это совсем не срочно и не особенно важно».
Однако чутье подсказывает мне: нет, важно. Во всяком случае, потенциально. В противном случае почему я подумала о письме, едва проснувшись? И почему сразу после этого захотела позвонить Джеффу, просто чтобы услышать его голос, хотя прекрасно знала, что он сейчас на заседании суда, а его телефон выключен и погребен в глубинах кейса?
Я стараюсь гнать от себя подобные мысли, хотя это оказывается невозможно. Если верить телефону, у меня опять дюжина пропущенных звонков. Голосовая почта забита сообщениями. Из них я прослушала только одно, от мамы. Она позвонила рано, когда я еще наверняка спала. Очередной способ избежать настоящего разговора.
– Куинси, это мама, – так начинается сообщение, как будто она не верит, что я узнаю ее монотонный, гнусавый голос. – Мне только что звонил какой-то журналист; просил прокомментировать случившееся с Лайзой Милнер, той девушкой, с которой ты дружила. Я посоветовала ему обратиться к тебе. Думаю, ты должна быть в курсе.
Перезванивать ей нет никакого смысла. Это последнее, чего она бы хотела. Так было всегда, с тех пор как я оправилась после «Соснового коттеджа» и вернулась в колледж. Овдовев, она попросила меня остаться с ней и ездить на учебу из дома. Но я не согласилась, и она сказала, что я бросаю ее одну.
Хотя в конечном итоге брошенной оказалась я. К тому времени, когда мне наконец выдали диплом, мама повторно вышла замуж за стоматолога по имени Фред, который явился в дом не один, а с тремя взрослыми детьми от первого брака. С тремя счастливыми, улыбчивыми, скучными детьми. И без всяких там Последних Девушек. Они и стали ее семьей. Я же превратилась в отголосок прошлого, который едва терпели. В пятно на новой и безупречной маминой жизни.
Я еще раз прослушиваю ее сообщение, пытаясь услышать в голосе хотя бы намек на интерес или озабоченность. Но так ничего и не обнаружив, удаляю его и беру в руки утренний номер «Таймс».
К моему удивлению, заметка о смерти Лайзы напечатана внизу первой полосы. Я поглощаю ее одним неприятным
МАНСИ, штат Индиана – вчера полиция подтвердила, что Лайза Милнер, блестящий детский психолог и единственная оставшаяся в живых жертва массовой резни в студенческом женском клубе, в свое время потрясшей университеты и колледжи по всей стране, была найдена в своем доме мертвой. Ей было сорок два года.
По большей части в публикации перечислялись ужасы, свидетельницей которых Лайза стала в ту далекую ночь. Будто все остальное в ее жизни не имело никакого значения. По прочтении материала я получаю представление о том, как будет выглядеть мой собственный некролог. От этого меня начинает мутить.
Но на одном предложении я все же задерживаюсь. Ближе к концу, его можно считать чуть ли не послесловием.
Полиция продолжает расследование.
А чего там расследовать? Лайза вскрыла себе вены, все довольно очевидно. Потом я вспоминаю слова Купа о токсикологической экспертизе. Нужно понять, не была ли она под чем-то.
Я отбрасываю газету, тянусь к ноутбуку и захожу в Интернет. Не трачу время на новостные сайты, а сразу же принимаюсь за тематические блоги – пугающее их количество посвящено исключительно Последним Девушкам. Люди, которые их ведут, – к слову сказать, все мужчины; женщины в состоянии найти себе занятие получше – до сих пор оставляют на моем сайте сообщения, пытаясь втереться в доверие и уговорить меня дать интервью. Я никогда на них не отвечаю. Самым близким, если можно так выразиться, наше общение стало в тот момент, когда мне пришло то письмо с угрозами. Куп обратился к ним и спросил, не сделал ли это кто-то из них. Все ответили, что нет.
Обычно я обхожу подобные ресурсы стороной, опасаясь увидеть там о себе какой-нибудь ужас. Но сегодняшний день требует исключений, поэтому мои глаза просматривают их один за другим. Почти все они упоминают о смерти Лайзы. Как и в статье «Таймс», никаких свежих сведений в их публикациях не содержится. Большинство из них обращают внимание на жестокую иронию: она выжила и благодаря этому прославилась на весь мир, но сама лишила себя жизни. У одного даже хватает наглости предположить, что ее примеру могут последовать и другие Последние Девушки.
Я с отвращением закрываю браузер и захлопываю крышку ноутбука. Потом встаю и пытаюсь стряхнуть с себя дурман злого адреналина, волной прокатившегося по телу. «Ксанакс», кофеин и бесплодные поиски в Интернете привели меня в дерганое, взвинченное состояние. Когда со мной такое случается, – что бывает часто, – единственный выход – выйти на пробежку и не останавливаться, пока все не пройдет.
В лифте до меня доходит, что внизу могут караулить журналисты. Если они знают номер моего телефона и адрес электронной почты, то без труда выяснят и где я живу. Поэтому я, вместо того, чтобы традиционно прогуляться до Центрального парка и только там побежать, решаю рвануть сразу, как только выйду из дома. Я стартую уже в лифте и выбегаю из него легкой трусцой.