Последние годы Дениса Давыдова
Шрифт:
Один из адъютантов царя сейчас же пояснил:
— У его превосходительства генерала Давыдова пять сыновей, и он желает всех поместить в разные училища…
— Надеюсь, однако, что все они будут военные? — спросил строго Николай.
— Нет, государь, — возразил Денис Васильевич, — один пойдет по статской службе.
— Почему так?
— Он слабее других здоровьем.
Николай неопределенно хмыкнул, затем круто перешел на другое:
— А что Ермолов? Ты, наверное, каждый день с ним видишься?
— Никак нет, государь. Я живу в приволжской деревне и очень редко выезжаю оттуда.
— Вот что! Сделался
— Тружусь по мере сил, государь, над описанием войн, в коих принимал участие.
— Ну, трудись, только смотри, — царь слегка погрозил пальцем, — не заносись в мыслях, как с тобой не раз бывало… Узнаю — поссоримся!
Разговор с царем и тяжелый давящий взгляд оловянных глаз действовали на Дениса Васильевича угнетающе. После приема он отправился к Жуковскому, который продолжал жить в дворцовой квартире. И, войдя, попросил:
— Сделай милость, Василий Андреевич, прикажи большую чарку водки дать…
Жуковский удивился:
— Да ведь ты как будто говорил, что от водки давно отказался?
Денис Васильевич зябко повел плечами:
— Продрог что-то! И потом бывают, знаешь, моменты, когда душа требует…
Выпив, он немного отошел, повеселел. Сообразив, что странное настроение Дениса связано с царским приемом, Жуковский собрался расспросить его обо всем подробно, но не успел. В гостиную, где они сидели, вошел остроносый, болезненного вида, с маленькими серыми глазами и застенчивыми манерами незнакомец. Жуковский сейчас же поднялся ему навстречу, обнял, расцеловал и представил:
— Николай Васильевич Гоголь.
Имя это Денису Васильевичу хорошо уже было известно. Он с удовольствием читал появлявшиеся в печати повести Гоголя, а о его недавно сочиненной комедии «Ревизор» все литературные приятели говорили как о совершенном шедевре. Пожимая теплую узкую руку Гоголя, он сказал:
— Счастлив познакомиться, Николай Васильевич, ибо принадлежу к числу восторженных ваших почитателей.
Гоголь добродушно улыбнулся:
— А я столько любопытного слышал о вас со всех сторон, и от Пушкина, и от Языкова, что видеть вас — мое давнее желание…
Они успели обменяться лишь несколькими фразами. Комната стала заполняться другими гостями. Явился известный художник Чернецов, потом Вяземский с Плетневым, еще несколько столичных литераторов и, наконец, Пушкин [66] .
Жуковский объявил:
— Некоторые из нас имели возможность насладиться прелестной комедией Николая Васильевича, однако большинство может судить о ее достоинствах только понаслышке, поэтому, господа, я решился просить любезного автора одолжить нас вторичным чтением…
66
Поездка в Петербург в 1836 году довольно подробно описана Д. Давыдовым в письмах к жене, которые хранятся в ЦГВИА (фонд 194, опись 1, ед. хранения 66). Пребывание Д. Давыдова в столице, визиты к Вяземскому, Пушкину, Жуковскому, прием во дворце, слушание «Ревизора» — все это рисуется в моей хронике на основе вышеуказанных писем.
Раздались дружные аплодисменты. Гоголь, смущаясь, встал, поклонился, сделал небольшую паузу и, встряхнув падавшие на лоб волосы,
— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор…
С первой же сцены слушатели были захвачены необычайным развитием происшествия, яркостью комедийных характеров и бесподобным по мастерству чтением.
От души смеясь над всполошенным чиновничьим уездным мирком, Денис Васильевич ловил себя на мысли, что пороки, в которых обличались герои комедии, были распространены всюду и прежде всего в самых высших слоях бюрократии. Каких-нибудь два часа назад видел он во дворце и угодливо согнутые спины, и дрожащие колени, и подобострастные улыбки столичных Сквозник-Дмухановских и Ляпкиных-Тяпкиных. Комедия обнажала старые язвы отечества, сатирические стрелы со страшной силой впивались в толщу самодержавных устоев.
Возвращаясь поздно вечером от Жуковского вместе с Пушкиным, Денис Васильевич сказал:
— Не знаю, допустят ли комедию на сцену, но ежели допустят — многим не по себе будет… Гоголь не пощечинами пошлость бьет, а наотмашь хлещет. Талант великий, острый!
Пушкин кивнул головой и добавил:
— Ни у одного писателя, кроме Гоголя, не было и нет этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся эта мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Я не жалею, что именно Гоголю подсказал сюжет этой комедии.
— А почему же ты сам за нее не взялся?
— Мне не до того, милый Денис, — неожиданно мрачнея, признался Пушкин. — Ты не можешь представить моего положения. Я в вечных хлопотах и беспокойстве. Чем нам жить? У нас ни гроша верного дохода и пятьдесят тысяч долгов. Я теряю напрасно время и силы душевные и не вижу ничего хорошего в будущем.
— Мне кажется, тебя губит этот лощеный Петербург, — сказал Денис Васильевич. — Я уверен, если б ты уединился года на два в деревню…
— Царь не позволяет мне покинуть столицы, — перебил Пушкин, — и вместе с тем не дает способов жить здесь моими трудами… В этом все дело!
— Почему же так? Какой для него смысл?
Они шли по пустынной набережной. Пушкин оглянулся, потом заговорил по-французски тихо, быстро и взволнованно:
— Он пожелал, чтоб Наталия Николаевна танцевала в Аничковом дворце… Поэтому я и был обряжен в дурацкий кафтан камер-юнкера, неприличный моим летам… И он, как офицеришка, ухаживает за женой, хотя она всячески старается избегать его любезностей…
Пушкин остановился, передохнул и закончил еще мрачней:
— Да, милый мой, хотя жизнь и сладкая привычка, как говорят немцы, но в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а великосветская чернь — мерзкая куча грязи!
А роман с Евгенией не был еще окончен. Известная отчужденность от жены, происшедшая в последнее время, невольно, возвращала Дениса Васильевича к мыслям о Евгении, и все связанное с ней казалось таким прекрасным, поэтическим, что он, и зная о ее начавшемся охлаждении, продолжал тешить себя несбыточными надеждами на возобновление былых отношений. Тайная переписка между ними продолжалась. И, выраженные в чудесных стихах воспоминания о былой любви, пробуждали не только грусть, но и нежность и неясное душевное томление.