Последние халдеи
Шрифт:
– Это?
– спросил Японец и, деланно изумившись, воскликнул: - Что это такое?
– Видел?
– угрожающе повторила барышня.
– Ребята!
– воскликнул Японец и вдруг цепко схватил руку несчастной барышни повыше кисти.
– Ребята! Что это такое? По-моему, это - грецкий орех или китайское яблоко...
Мы выскочили из-за своих парт и обступили халдейку.
– Пусти!
– закричала она, задергалась и сделала попытку вырваться. Но Японец крепко держал ее руку.
–
Японец злорадно хихикал. Мы тоже смеялись и кричали наперебой:
– Лупетка!
– Ангел!
– Мадонна Канавская!
Барышня вдруг заплакала.
Японец разжал ее руку, и мы, замолчав, расступились.
Подергиваясь хрупким нежным тельцем, барышня вышла из класса.
Мы были уверены, что не увидим ее больше.
И вдруг на другой день, после ужина, она опять появилась в нашем классе.
– Здорово!
– сказала она, улыбаясь.
– Что зекаете? Охмуряетесь?
Снова посыпались невпопад блатные словечки. Снова несчастная барышня разыгрывала перед нами роль фартовой девчонки, плевала на пол, подсвистывала, подмигивала и чуть ли не матерно ругалась.
Советы добрых людей не пропали даром. Барышня решила не поддаваться "на глот" и вести себя с дефективными по-дефективному. Сказать по правде, на нас уже действовала ее система, и мы вели себя несколько тише.
– В стирки лакшите?
– спросила она.
– Лакшим, - ответили мы.
– Клёво, - сказала она.
Мы не знали, что значит "лакшить в стирки".
– По-сецки поете?
– спросила она.
– Поем, - ответили мы. И тоже не знали, что значит "по-сецки".
– И в печку мотаем, - сказал Японец.
– И в ширму загибаем. И на халяву канаем.
– Ага!
– сказала барышня.
– Клёво!
Она была необычайно довольна и счастлива, что сумела найти общий язык с необузданными беспризорниками. Она ходила по классу, как дрессировщик ходит по клетке с тиграми. Тигры сидели смирнехонько и ждали, что она будет делать дальше.
Дальше, на следующий вечер, она принесла какой-то коричневый ящичек и поставила его на стол.
– Давайте займемся делом, - сказала она.
– Клёво!
– ответили мы хором.
Барышня посвистала чего-то, потерла лоб, почесала затылок и спросила:
– Кто из вас умеет читать?
Мы не обиделись.
– Я немножко умею, - сказал Янкель.
– Прекрасно, - сказала воспитательница.
– Канай ко мне.
Янкель подошел к учительскому столу. Халдейка открыла ящик и стала вынимать оттуда какие-то веревочки, карточки и деревянные кубики. На кубиках были оттиснуты буквы русского алфавита.
– Ты знаешь, какая это буква?
–
– Знаю, - ответил Янкель.
– Как же... Отлично знаю... Это "Гы".
– Ну что ты, - поморщилась барышня.
– Это "А".
– Может быть, - сказал Янкель.
– Извиняюсь, ошибся.
– А это какая?
– спросила барышня, поднимая кубик с буквою "Б".
– Это "Гы".
– сказал Янкель.
– Опять "Гы". А ну-ка, подумай хорошенько.
– "Гы", - сказал Янкель.
– Нет, это "Б". А это какая?
– Дюра, - сказал Янкель.
Мы дружно захохотали.
Внезапно открылась дверь, и в класс вошел Викниксор. Как видно, он долго стоял у дверей и слушал.
– Товарищ Миронова, - сказал он.
– Прошу вас собрать ваши вещи и пройти в канцелярию.
Барышня торопливо сложила свои веревочки, кубики и картонки в ящик и с ящиком под мышкой покинула класс.
Из школы она навсегда исчезла.
Откуда-то стороной мы узнали, что в начале 1922 года она поступила в китайскую прачечную на должность конторщицы или счетовода.
МАРУСЯ ФЕДОРОВНА
Другая барышня оставила о себе более приятную память. Это была такая же хрупкая барышня, такое же ходячее растение, готовое улететь при первом порыве ветра, но почему-то с первого взгляда она полюбилась нам, и ее появление не вызвало смеха в классе.
– Как вас зовут?
– спросили мы.
– Маруся, - ответила барышня, а потом, спохватившись, добавила: Федоровна.
Так и осталось за ней: "Маруся Федоровна".
Она читала ботанику. Скучнейшую, ненавистную, презренную ботанику по учебнику Кайгородова. Черт ее знает чем и как околдовала нас Маруся Федоровна. Буйные, непоседливые на других уроках, на уроках ботаники мы сидели смирнехонько, и, что еще удивительнее, мы с интересом слушали всякие сказки про мотыльковые и губоцветные растения, вызубривали наизусть длиннейшие латинские названия и рисовали у себя в тетрадках лютики, пестики и усики.
Купец рисовал стеблевые усики дикого винограда! Было чему подивиться. При этом его никто не принуждал. Маруся Федоровна не умела не только настаивать, но и сердиться. Она смеялась, шутила, рассказывала всякую чепуху. И всякая чепуха приводила нас в восторг. В такой восторг приходили мы Первого мая, когда нам читали "амнистию" и выдавали по четверти плитки дешевого пищетрестовского шоколада. В такой восторг нас могла привести только жратва. А тут - пестики... Не будь мы шкидцами, мы поверили бы, что Маруся Федоровна - фея.