Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»
Шрифт:
И все же нельзя отрицать, что гласность сыграла определенную роль в событиях в Восточной Европе. Поступавшие туда советские газеты, пусть и неполно и не касаясь самых верхов, все же обнажали, по определению советского философа М. Мамардашвили, „механизм принятия решений и действия лиц власти и показывали, что значит иметь возможность оспаривать эти решения и действия”.
Но следует ли ставить это в заслугу нынешнему хозяину Кремля? Пожалуй, все-таки прав А. Михник, писавший, что причину отступления тоталитарной диктатуры надо искать не в том, что люди не смогли бо-
лее терпеть ее, а в том, что ее отказались терпеть неодушевленные предметы, что это их „бунт заставил власти пойти на реформы. Общество оказалось бессильным перед лицом тоталитарной диктатуры, но и она оказалась бессильной
В привлекшей к себе внимание в конце 1989 г. статье Л. Баткина „Сон разума. О социально-культурных масштабах личности Сталина” ставится вопрос: как мог долгие годы править страной глубоко невежественный, духовно примитивный человек, иными словами — посредственность, которую Троцкий называет гениальной, а Баткин — хамской? А как оценит личность Горбачева история?
В начале 1990 года это был уже не тот Горбачев, который пять лет назад считал, что быстрыми подтягиваниями гаек можно будет, следуя поучениям своего ментора Андропова, подправить систему, и „винтики”, если их подстегнуть плеткой дисциплины, станут работать лучше, и все поправится. Он проявил умение менять свои взгляды, что напоминает
о менявшем, как хамелеон цвет, учителе Андропова Куусинене. Хамелеонство — важнейшее качество партаппаратчика. Выработанная Горбачевым за годы его партийной карьеры способность к приспособлению сыграла свою роль. Теперь он повернул ее в ином направлении, приспосабливаясь не к требованиям вышестоящих партийных боссов, а к требованиям обстановки. Э. Шеварнадзе утверждает, что мысли об изменении советской системы вынашивались Горбачевым задолго до того, как он объявил о своей программе в апреле 1985 года.
Если это так, то почему он начал не с изменения доказавшей свою непригодность системы, а с попытки заставить негодную систему работать лучше, искоренив пьянство, коррупцию и неэффективность? Лишь через два года Горбачев приходит к пониманию, что этим дела не поправишь, и все же радикальных, порывающих с прошлым реформ не проводит,желания, как это сделали поляки, решительно порвать с прошлым, и от социалистической системы перейти к западной модели экономики, не проявляет. Поначалу уверенный, что приведший его к власти партийный и государственный механизм должен остаться без изменений, он решает изменить его лишь тогда, когда тот начинает угрожать его власти. Не сумевшему ничего за 5 лет сделать с экономикой, Горбачеву в феврале 1990 года не остается ничего иного как заявить: „Есть много людей, которые хотели бы простых решений, но их нет.”
И это наводит на мысль о том, что подлинная перестройка еще даже и не начиналась. Еще далеко до наступления такого времени, когда, как писал в заключение своего романа „Подросток” Достоевский, на которого Горбачев однажды сослался, как на источник понимания русского характера, появится „наконец-то хоть что-нибудь построенное, а не веч-
ная ломка, не летающие щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет ничего не выходит”. Надежды на то, что ломка прекратится и строительство наконец-то обретет пристойную форму, что наконец-то что-то стало выходить, появились в последнее пятидесятилетие перед октябрьской катастрофой. Захват власти большевиками надежды эти разрушил. Горбачевская программа действий их не возродила. Генсек все еще пытается перепрыгнуть через пропасть в два прыжка. Однако расходящийся с ним, по его словам, не в конечных целях, а в тактике, Ельцин утверждает, что если бы „Горбачев пал, и власть захватили бы консерваторы, произошел бы полный крах”.
В России всегда слишком много зависело от воли одного человека, стоящего наверху. Обычно лидер выражает то, что уже давно назревало в обществе. В России, а потом в заменившем ее СССР — иначе. Правители здесь, за редким исключением, никогда не выражали чувств населения. Они заставляли его воспринимать их собственные чувства, действовать согласно их желаниям, их воле. Представительных учреждений, где граждане могли бы выразить свои мнения, приглашавших их к участию в управлении государством, создано не было. Да и само понятие гражданина, которым каждый „быть обязан”, к чему еще в начале прошлого века призывал Рылеев, было чуждо. Граждан как таковых не существовало. Были подданные, а потом
— Все будет потеряно из-за одного выстрела!
Поэтому роковыми оказались и бомба Гриневицкого, убившая
1 марта 1881 г. не только Александра П, но и, как опасался Лорис-Ме-ликов, готовый к опубликованию указ о созыве Всероссийского земства, и выстрел Богрова, помешавший выполнению столыпинской программы, и слабохарактерность Николая П, и преждевременная смерть Ленина, якобы прервавшая ранее намеченного срока НЭП, и невыполнение его завещания, приведшее к власти Сталина. Поэтому столько надежд возлагалось на Горбачева. Опять верили в то, что один „наверху” способен своей волей сделать все за всех.
В других странах тоже происходили неожиданные события. За шестнадцать лет до Александра П был убит Линкольн, в тот же 1881г.— застрелен президент Гарфильд, через двенадцать лет анархист Казерио убивает президента Франции Карно, однако эти убийства не прервали нормального развития ни Франции, ни Америки. Более того, Америка, пережившая в 1901 году еще и убийство президента Маккинли, стала ведущей промышленной державой мира и расширила сферу демократических свобод. И в этих странах от одного человека зависело многое, но форма правления позволяла разделить бремя ответственности между различными людьми и учреждениями, знавшими свои обязанности в рамках установленных и неукоснительно выполнявшихся законов.
Несомненно, что личность обладающего властью меняется под ее бременем, возлагаемой ею ответственностью, под влиянием событий. „Каждый старается как можно меньше походить на самого себя”, однажды заметил Андре Жид. В Советском Союзе это относится не только к рядовым гражданам, но и к тем, кто оказывается хозяином Кремля. До прихода к власти все могло представляться иначе, можно было предполагать поступить иначе, сопротивление же людей и каких-то иных таинственных сил, которые, возможно, никому вообще постигнуть не дано, но с которыми приходится считаться, вынуждает менять планы, принимать иные решения, вести себя иначе, и иногда не так, как хотелось бы. В романе „Падение Парижа” Эренбурга описывается выступление одного видного политического деятеля предвоенной Франции, который намеревался сказать совсем не то, но, почувствовав, что толпа ждет от него иного, сказал ей то, что ей хотелось услышать. То же самое происходит с Горбачевым. Порой создается впечатление, что он говорит не то, что хочет, а то, что от него хотели бы услышать. Он дает обещания, выполнить которые невозможно.
Едва придя к власти, он пообещал за 15 лет, к концу века, осуществить все то, что не удалось его предшественникам почти за семь десятилетий. В своей книге о перестройке он обещает „в скором времени выйти с зерном на мировой рынок”. Это написано в 1987 году, но и спустя два года продолжались советские закупки зерна за рубежом в огромных размерах. В той же книге Горбачев пишет о том, что „в Советском Союзе создано общество, в котором люди живут без страха за свое будущее”. В феврале 1990 года КГБ предает гласности цифры расстрелянных в годы сталинского террора. Их по официальным данным 786098 человек! Почти все из них были реабилитированы. А сколько было сослано и погибло в лагерях? Как можно было, зная это, написать слова „о людях, живущих без страха за свое будущее” в стране, где никто не знал, доживет ли он до завтра, где не было дома, где бы в страхе не ждали, не остановится ли у их подъезда „черный ворон”, где жили под вечным страхом быть упрятанным в лагерь или в психбольницу? И это касалось не только рядовых граждан. Захваченные немцами в годы Второй мировой войны документы Смоленского обкома партии рисуют и жизнь партаппаратчика как полную опасности, без какой-либо уверенности в завтрашнем дне.