Последние истории
Шрифт:
— Вас ничего не удивляет? — спрашивает Ида и делает паузу.
Туристы всматриваются в картину. Что-то такое они видят, незнакомое — шапку, деревянный черпак, туго обтягивающие ногу носки, все здесь чудное, мир упрощен, но полон деталей, немножко как в телевизоре, но они не уверены, это ли Ида имеет в виду. Медленно качают головой, выжидающе глядят на нее.
— Вот лишняя нога, — спокойно говорит Ида и показывает пальцем.
Ступня. Ах да, и в самом деле. Они улыбаются, словно застукали учителя писающим в умывальник. Пересчитывают персонажей — и правда, у каждого должно быть по две ноги, а тут вдруг
Теперь Ида ведет их в боковой коридорчик — похоже, немного разочарованных тем, что пропущено столько полотен, но ведь они ей доверились. «Если бы мне разрешили забрать из музея только одну картину, я бы взяла эту», — говорит Ида и указывает зонтиком на Вермеера. Туристы встают полукругом и водят внимательными глазами за острием зонта. В предыдущий раз, другой группе она то же самое сказала о Веласкесе, а еще раньше — о проколотом рыбьим взглядом маленьком натюрморте с крабами и омарами.
Мертвы не только натюрморты, все здесь мертвое, остановленное на ходу, пришпиленное, препарированное. Тех, кому принадлежат лица на портретах, забрала и растворила земля, нет больше деревьев у дороги или этого маленького песика, с любопытством выглядывающего из угла картины. Истлели королевские шелка, канули в Лету миниатюрные пальцы, и кольца с них соскользнули, исчезли холодные ароматные пионы — бесследно, превратившись в комочки пыли, вода испарилась, цвета распались на соединения железа, окиси, запах вознесся к небу длинными хвостатыми молекулами, которые затем были перехвачены каплями влаги, образовавшими в свою очередь поток, вода обратилась в несколько поколений насекомых, поедаемых рыбами, рыбы попали в пруды, а оттуда — в голландские оранжереи в виде навоза, где обернулись клубникой или персиками и оказались в мороженом, которым Ида лакомилась однажды с дочкой, а после отправилась спать, не догадываясь, что несет в себе элементы запаха увековеченных на картине пионов.
Теперь-то видно, что эта картина — всего лишь пустая виртуозность, показная ловкость рук, умение воспроизвести мираж, размножить сладкую розовую иллюзию и убедить зрителя, раскатывающего по миру на автобусах бездельника, будто взгляду его доступно лишь незначительное, и переживает он наименее существенное — форму, облик, видимость. Не извлекая никакого урока, не постигая очевидную истину, с которой должен начинаться курс физики, химии, биологии: физически мы складываемся из умершего, из прамиров, мы есть чудесный плод распада.
— Смотрите, — говорит Ида, — смотрите, какая нежная линия, словно туман, свет, размывающий грани, такое ощущение, что благодаря ему картина обретает дополнительное измерение…
Ида чувствует, что они уже увидели то, о чем она говорит. Взгляды шелестят, слышно, как они смотрят, как различают мельчайшие детали, как погружаются вдруг в ее слова. В трансе. Ида — гипнотизер. Если бы им разрешили взять из этого музея одну картину, да, они бы выбрали именно эту. Потом в музейном киоске туристы скупают все открытки с репродукциями Вермеера.
Теперь они сидят в
— Сколько вы повидали! Мне бы так, — восхищается Адриан.
Только что он быстро и профессионально сделал собаке укол.
— Просто работа, — возражает Ида. — Никакого смысла в этих поездках нет. Ничего нового они не дают.
— Моя работа — тоже сплошное повторение. Все дни одинаковые. Хорошо хоть существуют времена года, — говорит Адриан.
— А вас-то как к нам занесло? — спрашивает вдруг Ольга.
Ида удивляется, но Адриан, наклонившись к старушке, говорит:
— Бабушка, ты забыла, она из Варшавы, попала в аварию.
— Ах да, — вспоминает Ольга. — Извините.
На ужин свекольник и вареники. Ида интересуется, кого они разводят, каких животных. Но Адриан в ответ только смеется и заговорщицки смотрит на Стефана.
— Да нет, мы вовсе не разводим, совсем наоборот.
Он объясняет, что люди зачастую хотят усыпить своих питомцев напрасно — болезнь только начинается, и те могли бы еще пожить. Однако человек нетерпелив. Даже смирившись со смертью, он не приемлет сам процесс. Адриану жалко усыплять этих больных кошек и собак, да и лошадей тоже, раз впереди у них спокойная и легкая смерть. Как-то жаль. Поэтому он забирает животных умирать к себе, но поскольку в клинике не хватает места, Адриан попросил помочь дедушку с бабушкой — пенсионеров, у которых есть свободное время. Вот они и помогают. А внук свозит сюда такие вот экспонаты. Он говорит «экспонаты» и улыбается Ольге.
— Вы противник эвтаназии, — деловито заключает Ида.
— Как раз нет. Я же их усыпляю. Но иногда мне становится жалко, и если есть возможность, я привожу животных сюда. Впрочем, людям это на руку, они сами просят забрать питомца — живым или мертвым. Что делать с больной лошадью, а потом с ее телом? Целая проблема. А так выходит комплексная услуга.
— А вы, вы-то как решаете эту проблему?
— Закапываем за садом, возле отвалов, — отвечает Стефан с набитым ртом.
— Хотите посмотреть? — спрашивает Адриан.
Нет, Ида не хочет. Она говорит, что уже пришла в себя и ей пора. Благодарит.
Если они не против, она останется до завтра, а утром вызовет такси, чтобы добраться до города.
— В полиции никто не брал трубку. Разве такое бывает? Как вы думаете? Или я не туда попала?
После ужина Ида помогает Адриану вынести больную собаку на снег перед домом. Повторяется утренняя сцена — та шатается и долго стоит на одном месте, прежде чем решается выпустить темную струйку мочи. Потом задние ноги подгибаются и она садится на снег, словно собирается лечь. Адриан берет Ину на руки.
— Я уже спрашивала вашу бабушку: почему вы ее не усыпите? Зачем так мучиться, если ничем не поможешь?
Адриан держит собаку, как ребенка.
— Чтобы умереть, требуется время.
— Это ваша собака?
— Нет, хозяин оставил, когда узнал, что дело безнадежное. Правда, я сам ему сказал, что это вопрос нескольких дней, а тянется уже почти месяц. Видите?
— Но ее страдания бессмысленны. Зачем, если все равно умрет?
— Я даю ей обезболивающее. — Адриан входит в освещенный проем двери.