Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

(«Утро»)

Сегодня можно удивляться наивности всего народа, но тогда искренне верили в скорый коммунизм, в грядущие по­беды, в прекрасность человека. Дружба, любовь, красота, от­нюдь не казенные призывы, добровольцы, целина, стройки...

На Песчаной — все песчанно,

Лето, рвы, газопровод,

Белла с белыми плечами,

Пятьдесят девятый год.

Белле челочка идет.

Вижу четко и нечетко —

Дотянись — рукой подать:

Лето,

рвы и этой челки

Красно-рыжей благодать.

(«То ли страсти поутихли...»)

Удивительное и скоротечное время всеобщих надежд. Подобной наивностью, восторженностью и крикливостью переболело и его поколение. Но, не успев взойти на эстра­ду, переболело втихую, в черновиках, в первых публикаци­ях в заводских многотиражках.

В залах и на стадионах шумели иные витии. Аксенов, Евтушенко, Любимов... И не за тот искренний шум я их нынче осуждаю, а за откровенное предательство той мечты, за уход в цинизм и блефование, за придворное диссидент­ство.

Не знаю, повезло Геннадию Шпаликову или наоборот, но самый пик его творчества, минуя черновики, пришелся на взлет шестидесятничества, Шпаликов пристал к поко­лению писателей старше себя. Если почти все поколение детей 1937 года — это уже скорее выдох советской цивили­зации, то Геннадий Шпаликов — один из немногих в нем, кто вошел в число художников, повторивших вдох послед­ней надежды.

Так, смолоду, он примкнул к иному братству, позже ци­нично бросившему его вместе со всем его творчеством.

Сегодня Василий Аксенов вспоминает: «Это были вре­мена такого романтического подъема. Мы считали себя авангардом. А авангард, кстати, — всегда массовое явле­ние. Ты не один. Ты в группе. Авангардом были не только Гладилин, я, Белла... — но и, например, Юра Казаков. Не­смотря на то, что он был ближе к деревенщикам, традици­оналистам... С этим авангардным движением долго не мог­ли ничего поделать. Придушили авангардистов — так раз­горается бардовская поэзия... Придушили джаз — в кино новая волна пошла... Сейчас... такого массового движения не видать... Нет такого ощущения братства по оружию... Для меня это сейчас детский сад».

И все же после смерти Геннадия Шпаликова в 1974 го­ду былое «братство по оружию», посчитавшее свое наивное прошлое детским садом, напрочь забыло о своем младшем брате. Почти 25 лет его не числили в главных творческих обоймах прежние товарищи, изредка, как бы по касатель­ной, называя его фамилию. Он оказался чище их со своим самодельным «детским садом», со своими речными баржа­ми, самолетиками и беленькими пароходами. К счастью, в самое последнее время вышли подряд три книги стихов и прозы в Москве и Екатеринбурге («Пароход белый-белень­кий», М., 1998; «Я жил как жил», М., 1998; «Стихи, песни, сценарии», Екатеринбург, 1999), и я уверен, что нынешняя молодежь вполне может в нем найти неожиданно для себя, да и для былых его «братьев по оружию», нового кумира. Сегодня молодым необходим новый романтический взлет. Для нового вдоха нужны певцы вдоха, не изменившие ему. Какое простое, какое удивительное чувство имперскости:

А я иду, шагаю по

Москве,

И я пройти еще смогу

Соленый Тихий океан,

И тундру, и тайгу.

(«Бывает все на свете хорошо...»)

Или какая природная, естественная патриотичность в малоизвестном куплете известной песни, который не про­звучал в кинофильме Георгия Данелия «Я шагаю по Москве»:

Москва, Москва, люблю тебя как сын,

Как русский пламенно и нежно,

Люблю поток твоих машин

И летний воздух свежий.

(Там же)

Пусть чуть коряво, пусть излишне простовато, но воз­никает очарование таким человеком, распевающим такие песни в такой стране.

Могут исчезнуть со временем не верящие давно ни во что, ненужные никому своим цинизмом былые професси­оналы, запачкавшие грязью измен и равнодушием свои юные порывы, но вряд ли исчезнет чистый знак радости человека, верящего в окружающий мир.

Нынешний Аксенов жалуется, что не вписывается в русскую литературу. «Я для них чужой — и они правы. Да­же в среде друзей литературных я чувствую, что они уже не до конца меня считают своим». Есть отчего впасть в уны­ние. Они — переползавшие из эпохи в эпоху шестидесят­ники — люди без мифов. А Геннадий Шпаликов — сплош­ной миф.

Миф в жизни. Соавтор популярнейших фильмов, шум­ная женитьба на актрисе Инне Гулая, трагический финал. Художник, не приняв чужого времени, накладывает на се­бя руки на чердаке Дома творчества.

Миф в творчестве. Десятилетиями гуляли по стране те­традки с его стихами, а гитаристы наигрывали в дружеских компаниях его песенки.

Ах, утону я в Западной Двине

Или погибну как-нибудь иначе,

Страна не пожалеет обо мне,

Но обо мне товарищи заплачут.

(«Ах, утону я в Западной Двине...»)

Это — уже предсмертный Шпаликов, о котором драма­тург Александр Володин писал: «У каждого есть свое стра­дание. Геннадий Шпаликов, писатель светлого молодого дара, в течение двух-трех лет постарел непонятно, страш­но. Встретились в коридоре киностудии. Он кричал — кри­чал! — "Не хочу быть рабом! Не могу, не могу быть рабом!.." Он спивался. И вскоре повесился».

Миф идеологический. Чтобы понять лучшее, на что на­целивались его современники в шестидесятых, стоит всего лишь прочитать его лучшие сценарии — «Я родом из детст­ва» или «Девочка Надя, чего тебе надо?». Ныне многие его былые соратники изображают из себя жертв советской вла­сти. И никто им не верит. А Геннадий Шпаликов и сегодня остается для читателей и зрителей символом романтизма и веры.

«Ребята, вот вы все, я, мы, — сказала Надя. — Есть ка­кая-то идея, ради чего стоит жить?.. Потеряли мы что-то все!.. В коммунизм из книжек верят средне, мало ли что можно в книжках намолоть... А я верю, что ничего лучше не придумали, и лучше вас, ребята, нет на свете людей! И хуже вас тоже нет... Советские мы все, таких больше на зем­ле нет...»