Последние заморозки
Шрифт:
Мало ли какие неурядицы ссорят любящие пары, а жизнь мирит их.
Но дым из трубы пока не появлялся. Не появлялась на людях и Руфина Дулесова. На завод она ходила дальней дорогой — берегом пруда, чтобы не выслушивать соболезнований, советов и поучений. До них ли ей?
А маленький Алёша ходил посередине улицы с отцом или с дедушкой-пра. Ходил в белых валеночках, в синей шубке, отороченной серым мехом, и радовал всякого, кто встречался с ним. И каждый раз, когда мальчик проходил мимо дулесовского дома, Руфина оказывалась у окна. Она задёргивала оконную занавеску, но от этого ничего не меняется. Все
Какое могущество в этом ребёнке! Могущество, которому нечего противопоставить. Теперь уже не остаётся никаких надежд.
День ото дня становится все тяжелее. И кажется, нет в её жизни просвета. Мать и тётка говорят одно и то же: «Надо перетерпеть, перемаяться, а потом полегчает… У жизни на все есть лекарства».
Пустые слова. Это же не головная боль. Не насморк. Принял порошки или вылежался, и все. Не смягчает страдания и сон. Наоборот, ночью все оказывается гуще. Из памяти не выходит скандальная встреча с Ийей на улице. Руфине все ещё хочется ненавидеть Ийю, а совесть внушает уважение к сопернице. Руфина сопротивляется, а уважение растёт помимо её воли. Ийя стоит перед ней, уверенная, спокойная, величавая. Она кажется высокой-высокой. И не во сне, а наяву Руфина видит себя рядом с Ийей шипящей кошкой. А Ийе мало дела. Шипи. Пугай. Угрожай.
Как хочется забыть, не видеть себя такой. Отсечь все. Перемениться. Уйти от своего «я». Самоуверенного «я». Самого злого врага, сидевшего в ней и натворившего столько бед. А этот враг, это ненасытное неизбывное «я» живёт в ней и теперь. И кажется, на семнадцатой линии она и теперь борется не за благополучие всех и для всех, а за благополучие своего «я». И звание линии — линия коммунистического труда, — которое рано или поздно будет присвоено, тоже должно украсить её «я», хотя она и пытается изо всех сил убедить себя, что не стремится к славе.
Себя не обманешь. Разум утверждает одно, а чувства — другое. Коммунистический труд исключает притворство. Видимо, в её душе ещё не родилось то, чем живёт Алексей и, конечно, Ийя, а теперь, может быть, и Серёжа. Их труд — смысл их жизни, а не способ существования. Они не кичатся, а наслаждаются сделанным. У Ийи семь или восемь новых синтетических материалов, созданных его на химическом комбинате. Это огромный успех для молодого химика. Ийя могла бы назвать множество вещей и продающихся в магазинах, и пришедших на завод, а она всего лишь, как-то между прочим, сказала Николаю Олимпиевичу: «Да, я принимала в этом участие».
Она всего лишь «принимала участие» в том, что принадлежит её уму и настойчивости. Об этом так определённо напечатано и в наших и в зарубежных журналах. Можно очернить и эту скромность, назвав её «скрытой гордыней». И Руфина уже пробовала искать в ней пороки, а нашли их в себе. Чего стоит история с «неизвестным сыном» Ийи. Как тогда она очернила её… А не ради ли счастья Алексея и Руфины скрыла Ийя в ту весну памятного школьного бала ожидаемое материнство и, уехав, не осталась даже тенью между Руфиной и Алексеем? Она не напоминала о себе все эти годы. Скрыла адрес. Похоронила себя для них. И теперь, спустя столько лет, когда не кто-то, а сама Руфина сломала
Могла бы так поступить Руфина и хотя бы десятой долей походить на Ийю?
Нет, не могла.
Ийю можно ненавидеть, но не уважать её нельзя.
Томительны дни. Мучительны тёмные ночи. Но где-то в сознании Руфины брезжат просветы. Пусть отражённые, но брезжат.
Как хочется Руфине уйти от самой себя…
19
Николай Олимпиевич и на этот раз оказался добрым волшебником. И в это его появление у Дулесовых им, наверно, руководило не одно сострадание к Руфине, но и другие соображения.
Снова начала прихрамывать семнадцатая линия, от которой зависел ритм сборки малых, но очень нужных токарных станков.
Упадок духовных сил Руфины сказался на её работе. Промахи случались и там, где их невозможно было ожидать. Большинство участников бригады семнадцатой линии составилось из сверстников Руфины. Многие учились с нею в одном классе. Следовательно, в одном классе с младшим Векшегоновым. Серёжа ещё до назначения Руфины бригадиром стремился попасть на отстающую линию. Он постеснялся сказать об этом. А потом, когда там оказалась Руфина, ему не захотелось приходить в её бригаду. И она и другие могли в этом увидеть желание Серёжи встречать Руфину, работать с нею бок о бок. Мало ли как могли истолковать люди…
А вскоре получилось так, что работающие в бригаде сначала меж собой, а потом и на собраниях стали поговаривать о новом бригадире — о Серёже Векшегонове, за которым пойдут все ребята.
Сергей всегда был на хорошем счёту. Особенно теперь, после разлада с Дулесовой, ребятам хотелось его приободрить, поднять и зажечь большим делом.
Николай Олимпиевич решил убить сразу двух зайцев. Он пришёл и сказал Руфине:
— А не взять ли тебе отпуск да не махнуть ли в Москву?
В иных обстоятельствах такое предложение едва ли нашло бы отклик. В Москву? Одной? Зачем? Как и где устроиться?
А сейчас не возникло никаких вопросов. Николай Олимпиевич, прежде чем предложить что-то, всесторонне продумывает и обосновывает сказанное. Так было и на этот раз.
— Ты остановишься у Радугиных. Они будут рады. Они встретят тебя, Руфина.
Семья Радугиных знакома Руфине. Они гостили у Гладышева. Нина — молоденькая жена почтённого Модеста Михайловича Радугина — произвела очень хорошее впечатление на неё. Руфина и Анна Васильевна, сидя в гостях у Николая Олимпиевича, заметили, как Николай Олимпиевич старается обратить внимание Руфины на жену своего друга, словно роняя этим какую-то подсказку или желая оправдать приглашение в этот вечер Лидочки Сперанской.
Хоть и прост Николай Олимпиевич, да не всегда его легко понять. Вот и сегодня есть что-то такое в его заботе о Руфине, а что — не скажешь. Но об этом пусть размышляет мать, а Руфине не до того. Она рада пожить в большой квартире на Новопесчаной улице, увидеть Москву, побывать с Ниной в театрах, в Кремле, в прославленной Третьяковской галерее и… и не видеть ни Алексея, ни его сына, ни Ийю.
— А как же семнадцатая линия? — спросила Руфина.
— О, не беспокойся, друг мой… Была бы линия, а кому вести её, найдётся, — успокоил Николай Олимпиевич. — Решай.