Последний барьер
Шрифт:
— И за какие такие заслуги Ведомство не поскупилось одарить этим талантом именно тебя? — осведомился Пожарский, развалившись в кресле и потягивая кофе, который товарищи сварили в микроволновке, пока я развешивал в ванной одежду. — Неужели только потому, что твои командиры знали: ты быстро окупишь и приумножишь их вложения? И раз они так думали, сколько же до этого денег ты успел наварить для Ведомства? Миллиард? Два? Десять?
— Может, десять, может, сто… Для нас с тобой это не имеет принципиальной разницы. Поэтому думай, что хочешь, — пожал плечами комбинатор. — Или попробуй прочесть ответ у меня в голове, как вы, «жженые», обычно делаете, когда не желаете тратить время
И он посмотрел на Семена с открытой, доброжелательной улыбкой. Так, будто и впрямь распахнул для него ворота своей памяти, приглашая по ней прогуляться. Что, само собой, у Пожарского вряд ли получилось бы, даже выжми он мозг Трюфеля своими телепатическими щупальцами так же крепко, как я только что выжимал в душевой свое промокшее белье.
— Пытаться залезть вашему брату в мозги — самое неблагодарное занятие на планете, — отмахнулся Мерлин и взялся протирать очки, проверяя их на прозрачность в свете горящей под потолком лампы. — То, что я там увижу, будет, скорее всего, фантомными воспоминаниями. Такие иллюзионисты, как ты, способны при желании накладывать ложную память поверх истинной и напрочь блокировать оную… Однако почему бы тебе не сменить это тело на какое-нибудь другое, более фотогеничное? Или ты понадеялся, что я забуду о своей просьбе?
— Разумеется, я это помню. Просто ждал, когда Мангуст разберется со своими носками, чтобы он тоже не пропустил представление, — ответил Трюфель. Затем поднялся с ящика, помассировал шею, хрустнул сцепленными в замок пальцами и, расцепив их, энергично встряхнул кистями. После чего поморщился, вынул из кармана боксерскую капу, но, прежде чем сунуть ее в рот и прикусить, с неохотой добавил: — Только прошу, не заставляйте меня повторять этот фокус. Лепить из себя нового человека всегда адски мучительно. Ломота в теле такая, словно вам медленно выкручивают на дыбе все суставы. Поэтому не удивляйтесь, если я вдруг грохнусь в обморок. Ничего страшного, это нормально. Такое со мной часто случается, поскольку привыкнуть к этому просто невозможно. Но чего не сделаешь ради друзей, верно?.. Что ж, приступим.
Насчет адских мук редупликант, похоже, нам не соврал. И я бы на его месте избегал без особой нужды причинять себе такие страдания.
Первые пару минут, когда Трюфель стоял неподвижно, прикрыв глаза и мусоля в зубах капу, ничего интересного не происходило. Интересное началось после того, как тело комбинатора сковало напряжение, его веки открылись и он, растопырив пальцы, закрыл обеими руками себе лицо. А потом, задрожав крупной дрожью, принялся с силой его массировать.
Или нет, не массировать, а натуральным образом мять, как мнут гончарную глину! Я таращился на него во все глаза и понимал, что мне это не мерещится: лоб, виски, надбровные дуги, скулы, нос и губы Трюфеля принимали под его пальцами какие-то невообразимые формы. И если бы дело ограничилось только лицом! Вскоре дошла очередь до ушей, шеи и черепа, который от такого массажа тут же покрылся жуткими складками и вмятинами.
А дрожащий комбинатор ни на миг не прекращал это самоистязание. Он вылепливал из собственной головы нечто, ведомое лишь ему одному. Пальцы его бегали все быстрее и быстрее, и я удивлялся, как при такой трясучке он еще не выдавил себе глаза. Трудно было поверить, что впавший в судорожный транс Трюфель отдавал отчет своим действиям. Но никто из нас не мешал ему и не требовал прекратить это душераздирающее безобразие. В конце концов, он мог бы не соглашаться на него, ответив Мерлину вежливым отказом. И тот не стал бы настаивать, а просто поверил бы редупликанту на слово. Тем не менее хозяин убежища согласился, за что и отдувался
Глядя на творящиеся в бункере страсти, я не сразу обратил внимание, что метаморфозам подвергается не только голова мученика, но и прочие части его тела, коих он уже не касался. Это стало заметно, когда его пепельно-русые волосы и бледная кожа стали приобретать соответственно черный и светло-коричневый — загорелый — оттенок. Вдобавок волосы из прямых сами по себе завились и стали курчавыми. Вместе с этим Трюфель буквально на глазах раздался в плечах, подрос, окреп, избавился от брюшка и сутулости, а конечности его налились недюжинной силой. Глядя на это, я решил, что теперь комбинатору наверняка потребуется новая одежда. Но, как оказалось, его комбинезон был пошит из специального высокотехнологичного материала, способного быстро адаптироваться к изменениям фигуры владельца. И пускай он превращался явно не в борца сумо, очевидно, что даже при таких радикальных преображениях ему не пришлось бы беспокоиться о переодевании.
Трудно сказать, что издавало звуки, которые мы слышали: растягивающиеся волокна комбинезона редупликанта или его деформирующиеся части тела. Этот негромкий шум походил на хруст пальцев, когда комбинатор разминал их перед процедурой, только безостановочный. Что лишь усиливало неприятные ощущения, которые мы испытывали, глядя на самоистязателя. Какую боль он при этом ощущал, оставалось загадкой, но пытки он терпеть умел. Ни рева, ни стонов, что вырывались из глоток всех виденных мной доселе в кино оборотней, глотка Трюфеля так и не исторгла. Хотя, возможно, он всего лишь крепился перед посторонними, а проделывая это наедине, не сдерживал себя в эмоциях.
На все про все у Трюфеля ушло около пяти минут. И когда его муки закончились, дрожь унялась, он выплюнул капу и отер пот, перед нами стоял уже не плюгавый интеллигент, а… пуэрториканский гангстер, которого Мерлин приводил нам в качестве примера на берегу! Эффектное преображение, что ни говори. Сколько я ни вглядывался в нового комбинатора, так и не нашел в нем схожести с прежним заморышем, коему я мысленно грозился, ежели что, свернуть шею. Эта смуглая горилла с квадратной челюстью и огромными бицепсами сама могла бы оторвать голову любому из нас. К счастью, придав себе нарочито агрессивный вид, Трюфель не собирался кидаться в драку. Все, чего он хотел, это сыграть на контрасте образов, дабы произвести на нас впечатление. И ему это блистательно удалось.
— Ну что, вы довольны? — пробасил он, усевшись обратно на ящик и обводя нас победоносным взглядом. И голос, и взор редупликанта также посуровели под стать его новой ипостаси. Я понадеялся, что глаза у «заморыша» и «пуэрториканца» наверняка будут одни и те же — должно ведь у оборотня хоть что-то оставаться неизменным? Но и тут я просчитался. Теперь на ящике в углу сидел совершенно другой человек, коего, могу поспорить, не опознала бы даже родная мать. Единственное, что у Трюфеля не претерпело изменений, это разум. И потому он разговаривал с нами пусть и грубым голосом, но в прежней дипломатично-доверительной манере.
— Круто! — вырвалось у Жорика. — Вот бы мне так научиться, эх! Шикарно бы я зажил после этого!
— Не раскатывай губу, мой сладкий, — одернула его Динара. — Лучше накупи побольше умных книжек и сделай редупликацию того, что у тебя вот здесь поскрипывает… — Она назидательно, но ласково похлопала ладошкой кавалеру по лбу. — Потому что в других местах тебе наращивать ничего не надо. Там и так всего с избытком хватает, поверь мне… Кстати, Трюфель, извини за нескромный вопрос, но как ты возвращаешь себе свой истинный облик: по памяти или по фотографии?