Последний бебрик
Шрифт:
Май закурил и буркнул плачуще:
— Да помню я, помню! К чему вы талдычите это, как заведенный? Не видите, что ли, я в исступлении! Мне попить надо!..
Анаэль внезапно выглянул из-за края щита, сверкнув кудрями:
— Я вам это талдычу для того, чтобы в сердце ваше вложить два простых слова: «надо устоять». Надо устоять, если вдруг соблазн появится! Только об этом вас молю! Только об этом! Не ошибитесь в выборе!
Май уловил звуки в прихожей, выплюнул папиросу и, показав жестами, что опасность близка, стремительно исчез. Анаэль также скрылся, прихватив с собой — в спешке — ящичек для святых
Зоя занесла на кухню огромную сумку с картошкой, зорко глянув по пути на свояка. Он смирно сидел за столом, даже не обернувшись на звук шагов. Жалость тронула сердце славянской валькирии: щуплый голодный Май перебирал страницы, перекладывал их справа налево и слева направо, вертя лохматой головой и двигая босыми ногами под стулом от усердия. Ноги напомнили Зое спектакль «На дне», виденный по телевизору. Там все тоже ходили босые, убогие, а кто-то вообще умер от такой жизни. Зоя тяжело моргнула, представив кончину Мая. Но никакая, даже самая едкая жалость не могла оставить след в практической, невозмутимой душе Зои. «Если Май умрет, — подумала она, — квартиру надо будет срочно разменять на однокомнатную и комнату в коммуналке, однокомнатную сдавать за доллары, а в коммуналке жить». Зоя всхлипнула с оттяжкой и двинулась на кухню — жарить картошку.
Май победно оглянулся и плюхнулся со стула на кровать. В предвкушении ночи он остро ощущал радостную полновесность жизни. То, что недавно казалось постылым, тусклым, засияло невиданно чистыми красками, будто еще влажными и оттого особенно прелестными — как у флорентийского художника…
— Фра Анджелико, — счастливо прошептал Май, перебегая взглядом с лазоревого неба на изумрудные острые листья комнатного цветка в горшке, на подоконнике. — Фра Анджелико…
Май обнял подушку и таинственно зашептал ей в ухо:
— …И есть еще преданье: серафим слетал к нему, смеющийся и ясный, и кисти брал, и состязался с ним в его искусстве дивном, но напрасно…
На кухне маняще заскворчала картошка.
— Иса-а-кич, слышь-ка, чего скажу, — подала голос Зоя. — Сало у вас в Питере вздорожало. Что дальше-то будет, как людям жить? Содом и Могомора прямо. А соседка ваша померла, бабки у подъезда говорят. Еще говорят, не бедная была.
— М-м-да… — промямлил Май, не желая вступать в дурацкие пересуды.
Партитура дня — в предвкушении выпивки — была давно вызубрена наизусть, и потому Май не просто ценил каждое трезвое мгновение, но наслаждался им, отдаваясь рассудком и душой образам, возникающим из ниоткуда. Образы превращались в слова, в строки, имеющие власть над Маем необъяснимую и сладостную. Мимолетное воспоминание о Макиавелли складывалось во фразу: «Он любил играть в трик-трак». Май забавлялся простенькой фразой, как дитя мячиком: подбрасывал, переворачивал, ронял, наблюдая, как она рассыпается на слова и каждое норовит закатиться подальше. Невыразимое счастье доставлял Маю смешной «трик-трак», любовь к которому не то чтобы трогала в Макиавелли, но по-хорошему приземляла его.
Легко и скоро позабыв о «трик-траке», Май задумался о пресловутой «миссии». Он был в эйфории душевной неги, и вопиющая бездарность Шерстюка теперь не раздражала, а странно умиляла:
— Надо же, все плачут, «нагинаясь», при слове «миссия»: и крестьянин, и странники, и чья-то жена. Гипноз! Тайна!
— Обедать иди, чудо
— Не хочу, — блаженно буркнул Май.
— А то с голоду подохнешь, — добродушно пригрозила Зоя.
«Сдохнуть, помереть, загнуться, — принялся перечислять Май в продолжение словесных забав, — дуба дать, окочуриться, ноги протянуть, уйти в мир иной, гикнуться, усопнуть…»
Он затих, неясно видя подвох в череде синонимов.
— Зоя, что вы сказали? — резко спросил Май, приподнявшись на кровати.
— А ты еще и глухой! — гаркнула Зоя.
— Нет, вы о чем-то недавно говорили, — не унимался Май, чувствуя, как партитура дня покрывается кляксами. — Вы сказали, что кто-то умер, так?
— Соседка твоя, старуха.
— Ну, ну, ну, дальше! — потребовал Май. — Умерла — и что?
— Да тебе-то какое дело? — хохотнула Зоя, лязгая ножом о нож. — Ты ей родственник, что ли? Наследник имущества? Бабки у подъезда говорят, одна старуха была в целом мире. Так что, сиди тихо, Исакич, твой номер — последний.
— Врут ваши бабки! — яростно вскричал Май. — А вдруг есть родственник? Вдруг я его видел?
Зоя немедленно ступила в комнату; страшное подозрение исказило ее лицо, углубив морщины на лбу.
— Ты, что ли, налакаться успел, пока меня не было? — прогудела она. — Говори, где водку прятал!
Май сорвался с кровати, подскочил к свояченице, дыхнул ненавидяще в лицо:
— Х-х-х-а-а-а!..
— Трезвый! — разочарованно вскричала она и отступила на кухню.
— Да, трезвый! — в отчаянье бросил ей вслед Май.
Ах, как обманул его златокудрый Анаэль! Нет, не обманул — надул! Ясное дело, не был он родственником старушки и не мог попасть в ее квартиру законным путем. Значит, все остальное — тоже надувательство: и очерки о древних городах, и обещанные пятьдесят долларов, и бутылка водки, упоительно блистающая алмазными огнями на магазинной полке… Это, последнее, надувательство показалось настолько изуверски-бесчеловечным, что Май поверил в него только после вылазки на лоджию. Бутылки он не обнаружил, хотя за время, прошедшее после исчезновения Анаэля, можно было купить и привезти несколько ящиков водки.
Убитый Май вернулся в комнату, рухнул на кровать. Теперь он не сомневался, что с Анаэлем были связаны все самые лучезарные жизненные перспективы: стабильность быта, завершенный, наконец, роман, невероятные путешествия по суше и по морю… Май горевал, а независимый наблюдатель, бодрствующий в нем всегда и везде, издевательски нудил: «Ты, братец, на Андрея Болконского похож, раненного при Аустерлице, только вместо неба над тобой замызганный потолок, вместо знамени подушка, а вместо Наполеона — баба в малиновых штанах».
— Исакич, ты там не помер? — игриво поинтересовалась из кухни Зоя-Наполеон.
Май не услышал грубиянку — он горячо шептал:
— Допустим, Анаэль — жулик и вор и деньги его — фальшивые. Допустим, у него есть наводчик, какой-нибудь санитар в больнице. Ну, обворовал, подлец, квартиру покойницы. Это я еще способен понять. Но убейте, я не понимаю, зачем вору надо было со мной разговоры разговаривать, почему у него оказалась моя книга и откуда он обо мне столько всего знает!.. Ведь не для того он втерся ко мне в доверие, чтобы выманить пять долларов! Стоят ли эти жалкие деньги такого глупого риска?..