Последний «бизнес»

Адамов Аркадий Григорьевич

— Как когда.

— Вот именно. Потому и не нравятся мне, скажу тебе по правде, слишком уж благополучные отчеты, слишком гладкие. Отдает от них чем-то таким…

— Очковтирательством от них отдает, вот чем! — не выдержал Николай.

Он вдруг почувствовал, что не может больше носить в себе все свои горести и сомнения. И еще он почувствовал, что именно Артамонов поймет его как надо. Павел Григорьевич умел одним видом своим, даже своим молчанием вызывать в людях это чувство.

— Запутался я что-то, — неожиданно

произнес Николай, пристально глядя себе под ноги.

— Расскажи. Подумаем, — предложил Артамонов.

И Николай рассказал ему обо всем… кроме Маши.

Павел Григорьевич слушал молча, сосредоточенно, не перебивая. Он умел слушать. А когда Николай кончил, он коротко и твердо сказал:

— Человек ты настоящий. И надо, брат, всегда быть самим собой. И точка.

Весь остаток пути до Красноармейской оба снова молчали. Но молчание это было уже другим: доверительным и дружеским.

В глухой, сложенной из неровного песчаника стене, на калитке красовалась надпись: «Осторожно! Злая собака!»

— И не одна, — усмехнулся Николай.

Павел Григорьевич недовольно крякнул, вытирая платком вспотевший лоб.

— Эх, стучать да кричать не хотелось бы…

— А мы сейчас выясним обстановку, — откликнулся Николай.

Он подпрыгнул, ухватился за край стены и, подтянувшись, заглянул во двор.

Там в глубине, за акациями, стоял небольшой аккуратный домик, в стороне — какие-то сарайчики.

От них к дому была протянута проволока, от которой в конце отходила длинная цепь, другой конец ее прятался в собачьей будке. Людей не было видно.

У Николая заныли от напряжения пальцы. Он готов был уже разжать их и спрыгнуть, когда вдруг заметил, как в крайнем сарайчике открылась дверца и оттуда выглянул парнишка — худой, высокий, черные прямые волосы падали на глаза. Он был в закатанных по колено брюках и мятой рубахе. Осмотревшись, парнишка выскользнул во двор и, опасливо косясь на собачью будку, стал пробираться кружным путем, вдоль забора, к домику.

Николай оглянулся на Павла Григорьевича и взглядом попросил поддержать его. Тот, смущенно усмехнувшись, подставил плечо.

Николай подождал, пока парнишка не оказался совсем близко, и тихо окликнул его:

— Эй, пацан!

Тот испуганно поднял голову, но, увидев незнакомого парня, успокоился.

— Чего тебе? — недовольно спросил он.

— Король дома?

— Какой еще Король?

— Эх, ты! — усмехнулся Николай. — Короля не знаешь, собаки боишься. Меня Николаем звать, а тебя как?

— Гоша…

Паренек, видно, решил, что имеет дело с каким-то знакомым хозяина домика.

— Гоша… — повторил Николай. — Так, так… Об этом деле слышал. А Витька Блоха тоже здесь?

— Ага. Лежит еще. Вам открыть?

— Валяй.

Николай спрыгнул на землю. Павлу Григорьевичу объяснять ничего не пришлось: он слышал весь разговор.

Калитка

открылась, и они вошли во двор.

В ту же минуту из конуры, как развернувшаяся пружина, выскочил черный крупный пес. Жалобно звякнула цепь, зазвенела проволока, и двор огласился яростным, густым лаем.

Из домика вышел худощавый, высокий человек в лыжных зеленых брюках и белой рубашке. Он подозрительно оглядел незнакомцев и Гошу, потом цыкнул на бесновавшуюся собаку.

— Вам кого? — сумрачно осведомился он.

— Вас, по-видимому, — ответил Артамонов. — Разрешите зайти?

Гоша с тревогой поглядывал то на Блохина, то на Николая и Павла Григорьевича, чувствуя, что происходит что-то неладное.

— Прошу, — отозвался Блохин и, обращаясь к Гоше, добавил: — А ты ступай.

В полутемной, неприбранной комнате занавески на окнах были опущены, над столом горела лампа.

На низкой широкой тахте, покрытой ковром, в беспорядке лежали пестрые подушки, женский платок и кофточка. Стены были увешаны фотографиями. Их было так много, что Николай спросил:

— Фотографией занимаетесь?

— Так точно. Патент имею, — Блохин усмехнулся. — Некоторым образом частный сектор. А с кем имею честь?

— Народная дружина.

При этих словах лицо Блохина расплылось в улыбке. Как видно, он ожидал чего-то значительно худшего.

— Мы к вам насчет сына, — сказал Павел Григорьевич. Ваши семейные отношения нам известны, но мальчик не виноват. Ему школу посещать надо. За ним уход должен быть.

— Совершенно верно, — охотно согласился Блохин. — Очень правильно. Но тут закавыка есть.

— Какая же?

— Не хочет он возвращаться к деду. Никак не хочет.

Павел Григорьевич невозмутимо и как бы мимоходом заметил:

— Мы, кстати, и ваше письмо читали.

— И даже значения не придавайте! — воскликнул Блохин. В сердцах написано, ей-богу! От несправедливости батиной!

— Так что вы мальчика не удерживаете?

— Конечно, нет. Хотя душой к нему прилип, это верно. Все-таки своя кровь…

Он говорил добродушно, чуть заискивающе, но глаза смотрели настороженно.

— А другие мальчики?

— Ну что же с ними поделаешь? — развел руками Блохин. Друзья-товарищи. Попросились — устроил. Я, знаете, такой. У меня просто.

— А ведь родители ищут, волнуются. Вы об этом не думали?

— Как не думать! Так ведь не выгонишь…

— Нехорошо, Семен Захарович. Они все-таки дети, а вы человек взрослый.

Павлу Григорьевичу с трудом давался этот спокойный, даже как будто доброжелательный разговор.

Он хорошо и быстро разбирался в людях и видел, что сейчас перед ним сидит законченный подлец, с которым в другое время он говорил бы безжалостно, и тот не посмел бы так нагло и безнаказанно притворяться. Впрочем, и так приходилось говорить раньше Павлу Григорьевичу.