Последний часовой

Елисеева Ольга Игоревна

– Я совсем не читал его стихов.

– Можешь не читать, – бросил Орлов. – Ты немец, и вряд ли поймешь всю глубину и прелесть. Но поверь, это другой творец, а два волка в одном овраге не водятся. Вернемся к нашему сумасбродному Ангелу. Он был привержен подробностям, мелочам, деталям. И не только в военной форме. Как отец, думал, что все может контролировать, за всем уследить…

– Это у них семейное, – протянул Бенкендорф, бросив взгляд в окно на лоскут Невы, за которым находился дворец.

– Тоже? – Мишель понимающе кивнул в указанном направлении.

– Не в такой степени.

– Пока.

Генерал не стал

спорить. На душе было тяжело, не до пререканий. Никс не ангел. Что помешает ему тронуться, подобно отцу и деду? Та же наследственность. Еще худшее воспитание.

– Так вот. – Орлов снова отхлебнул из чашки. – Все эти ужасы приходили мне в голову, но я от них отказался. Было более простое объяснение. Государь знал, что заговора не миновать. Так или иначе, а в России вырастут свои Риеги. И он решил, что будет лучше лично знать каждого. Более того – самому расставить их на места. Он понимал слабые и сильные стороны мои, Сержа, Пестеля, Трубецкого, Муравьевых. И ему, поверь, очень не нравилось, когда наверх в тайных обществах лезли люди, так сказать, новые, ему не известные. Через своих ставленников, вроде Витта, он участвовал в интригах среди мятежников. Тех, кто посильнее, топил, помогал укрепиться другим, не представлявшим особой опасности ни по характеру, ни по уму. Я о Бюхне.

Бенкендорф кивнул.

– Государь бы дорого дал, если бы Ермолова и Воронцова удалось втянуть хотя бы в такой же степени, как Киселева. Этих он знал хорошо, а новые его пугали. И вот он решил вскрыть нарыв, пока собрания болтунов не переродились во что-то более серьезное. – Мишель сунул руку в карман генеральских штанов, достал оттуда железный перстень-печатку и протянул собеседнику. – Тайный план состоял в том, чтобы произвести возмущение 12 марта. У каждого из нас было такое. Цифра «71» на нем представляет сумму 31 дня января, 28 дней февраля и 12 первых дней марта. Государь тоже обладал кольцом.

Александр Христофорович потер виски. Откровения уже не удивляли, а утомляли его.

– И что же он намеревался делать?

– Этого я не знаю. – Орлов допил чай. – Может быть, схватить всех, нанеся упреждающий удар. Может быть, сокрыться и дать революции избавить страну от помещиков, омыть, так сказать, чужие руки в крови, а свои оставить незапятнанными. Потом возникнуть из небытия, навести порядок аракчеевскими войсками и продолжить царствовать, когда поле для преобразований окажется расчищено. Признать и конституцию, и отмену крепостного права.

– А брат, которого он оставил вместо себя? И которому победа восстания стоила бы головы?

Мишель пожал плечами.

– Суди сам, насколько он ценил этого наследника. Если ему не жалко было всего дворянства.

– Но с чего ты взял?

– Ученик Лагарпа, читатель Радищева! – неприятно рассмеялся Мишель. – Помнишь ту главу, где путешественник рассуждает об «избитом племени»?

Александр Христофорович покачал головой.

– А я помню. Потому что прочел сотни раз. У государя, адъютантом. Книга лежала на столе, вверх корешком, замусоленная на этом месте. – Мишель закрыл глаза, как бы припоминая, а потом процитировал: – «О! если бы рабы, тяжкими узами угнетенные, ярясь в отчаянии своем, разбили железом главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро из среды их исторгнулись бы великие мужи для заступления избитого племени;

но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени. Я зрю сквозь целое столетье».

– Ужасно.

– Так вот, государь думал так же. Минутами страшился неизбежного. Душа его не принимала крови. А потом понимал, что надо разрубить гордиев узел. Придумал поселения. Великий эксперимент! – Мишель не шутил, он действительно преклонялся перед волей и изобретательностью монарха. – Я сначала тоже не постигал их смысла. Но когда постиг, пал ниц от восхищения. Ты думаешь, там из крестьян солдат делают?

– И очень плохих.

– Дудки! – Орлов прищурился, глядя на собеседника свысока. – Там из низших сословий, безграмотных и диких, делают образованный класс. Способный заменить офицеров и чиновников из дворян. Вспомни успехи аракчеевских школ, которыми так хвалился Ангел.

До Бенкендорфа снова не сразу дошел смысл сказанного, но, соединив его со словами Радищева, он похолодел.

– Конечно, того же кругозора, той же независимости, самоуважения не будет, – рассуждал Мишель. – Но для простейших функций сгодятся. Государство не рухнет. А со временем… Представляешь, что такое управляемая пугачевщина?

– Такое контролировать нельзя, – убежденно сказал Александр Христофорович. – Счастье, что Господь вовремя прибрал твоего благодетеля. Вы, дураки, хотели устроить военную революцию и думали, будто войска можно удержать от погромов в якобинском стиле. А он, оказывается, жаждал того же самого, но с другой стороны. Ангел мести! Как же вы не объединили усилия?

– Мы объединили. – Мишель показал на кольцо. – Третий вопрос.

– Его величеству каждый день приходят записки с угрозами смерти. Кто, на твой взгляд, может за этим стоять?

– Да кто угодно! – всплеснул руками Орлов. – Родственники, возлюбленные, тайные соумышленники. Не исключено, что ваш шантажист хочет вовсе не спасти заговорщиков, не смягчить наказание, а, напротив…

Оба секунду смотрели друг на друга.

– Разозлить? Вызвать гнев и спровоцировать больше казней?

Мишель поклонился.

– Я рад, что смог пустить твои мысли по новому руслу. Заходи еще. И кстати, пришли хорошего сахара. Здешний нельзя разгрызть.

Глава 6

Сироты

Зимний дворец. Апрель 1826 года.

Хуже не бывает. Шарлотта закрыла глаза и собралась с силами. Ей запрещали вставать. Даже двигаться. Отказывали в любимом курином бульоне и требовали, чтобы пища была исключительно твердой. Жирной, если можно. Но набрать вес молодой женщине никак не удавалось. Она таяла на глазах и напоминала уже не перышко пуха, а слабое облачко от дыхания на поверхности зеркала.

Точно кто-то невидимый наложил на нее руку.

Смерть стояла за портьерами. Глядела в комнату серыми пустыми окнами. Оставляла на паркете неприметные для окружающих следы. Был снег, стал дождь. Но в сущности ничего не изменилось. Пустота подходила все ближе. Клала черные ладони на спинку кровати. Мостилась в ногах.

Шарлотта подтягивала коленки, сворачивалась в клубок. Лишь бы не касаться мертвой полосы. Но с каждым днем тень придвигалась, отвоевывая клочок одеяла за клочком. Какой ужас, что больше никто этого не замечал!