Последний человек

Шелли Мэри

Оно длилось и на следующий день. Отступая, вода ушла из города, но затем поднялась еще выше, чем накануне. Большие корабли, давно стоявшие на рейде, были сорваны с якорей и разбиты в щепы об утес. Суда, находившиеся в гавани, оказались выброшены на берег точно водоросли, а затем вдребезги разбивались волнами. Волны бились и об утес; в тех местах, где он был разрыхлен, от него, к ужасу спасавшихся там людей, отваливались и падали в воду большие куски. Зрелище это действовало на странников по-разному. Большинство видело в нем Божью кару за намерение оставить родную страну. Немало было и тех, кто еще более, чем прежде, жаждал покинуть этот кусок суши, который держал их в плену, но был, как видно, не способен противостоять напору гигантских волн.

Когда мы добрались до Дувра, прежде всего нам хотелось отдохнуть и выспаться после утомительного путешествия, но происходившее вокруг заставило позабыть об этом. Вместе с большинством наших спутников нас повлекли на край утеса; там высказывалось множество разных предположений. Из-за тумана мы видели не более чем на четверть мили перед собой;

холодный и плотный, он окутывал и небо и землю. Особенно тревожило то, что две трети от общего числа путешественников ожидали нас в Париже; мучительно дорожа каждым добавлением к своим печальным рядам, мы ужасались тому, что разделены с ними бурным морем. Протомившись на утесе несколько часов, мы наконец отправились в Дуврский замок, приютивший всех выходцев из Англии, и постарались укрепить сном свои измученные тела и ослабевший Дух.

Рано поутру Адриан принес мне желанную весть: ветер переменился, из юго-западного став северо-восточным; усиливаясь, он разметал все облака, а приливная волна отступила от города. Перемена ветра, пожалуй, даже усилила волнение на море, зато цвет воды из свинцового сделался ярко-зеленым; несмотря на неумолчный шум, это более веселое зрелище радовало глаз и вселяло надежду. Весь день смотрели мы на вздымавшиеся волны, а к концу дня желание угадать по закату, что сулит нам завтрашний день, собрало всех на краю утеса. Когда могучее светило уже приблизилось к бурно волновавшемуся горизонту, произошло чудо: три других ярко горевших солнца устремились к нему с небес и стали вокруг него вращаться. Их сверкание слепило нас; настоящее солнце тоже, казалось, участвует в их пляске; море пылало словно печь, словно Везувий, из которого струилась лава. Лошади, обезумев от ужаса, вырвались из конюшен; стадо коров в таком же ужасе добежало до края утеса и, ослепленное ярким светом, с ревом кинулось в море. Появление метеоров было кратким; все три ложных солнца внезапно слились в одно и погрузились в воду. Несколько секунд спустя оттуда, где они исчезли, донесся оглушительный взрыв.

Освобожденное от своих диковинных спутников, солнце с обычной величавостью клонилось к западному горизонту. И тут — мы не решались поверить своим глазам, только что ослепленным, — море поднялось ему навстречу; оно подымалось все выше и выше; солнечный диск уже скрылся в нем²⁹⁰, а водяная стена все росла. Казалось, вращение Земли открылось нам, и мы не живем уже по ее законам, но брошены в мировое пространство. Многие закричали, что это были не метеориты, а куски расплавленной материи, которые подожгли землю, потому и клокочет у наших ног огромный котел; что наступил Судный день и мы сейчас предстанем перед Всемогущим судией. Люди, менее склонные верить видениям, полагали причиной представшего нам феномена столкновение двух ураганов и в подтверждение этого указывали, что восточный ветер совершенно стих, а западный уже смешивал свои завывания с ревом волн. Выдержит ли утес такой напор? Не поднимутся ли волны выше него? Стоявшие на утесе зрители разбежались. Они неслись по полям, временами останавливаясь и в ужасе оглядываясь. Сознание величия того, что совершалось, успокоило стук моего сердца. Я ожидал погибели с тем торжественным смирением, какое внушает нам неотвратимая судьба. Океан ежеминутно приобретал все более устрашающий вид. Сумерки наступили быстрее из-за облаков, нагроможденных западным ветром. Однако гигантская волна, приблизившись, выглядела уже менее грозно. Причиной мог стать воздушный поток или препятствие, возникшее на дне. Огромный вал начал опадать и стлаться по поверхности моря. Эта перемена избавила нас от страха неминуемой смерти, хотя, чем все кончится, было еще неясно. Всю ночь продолжали мы наблюдать волнение на море, клубившиеся облака и редкие звезды, мерцавшие между ними. Грохот боровшихся стихий не давал нам уснуть.

Это длилось три дня и три ночи. Самые отважные сердца робели перед враждебностью природы. Нам стало недоставать припасов, хотя мы ежедневно посылали за ними в ближайшие города. Напрасно старались мы уверить себя, что в наблюдаемых нами явлениях нет ничего сверхъестественного: страшные бедствия превращали в трусов даже лучших из нас. Смерть уже много месяцев охотилась за каждым; не отставала она и теперь, в этот краткий промежуток времени, на этой узкой полосе земли. Да, очень узкой и сотрясаемой бурями была полоска твердой земли под нашими ногами, а вокруг бушевал океан бедствий.

Как берег северный угрюмый, Всюду открыт волн и ветров ударам — Так в него отовсюду Безустанным прибоем Валы ударяют мучений вечных: Те — от закатной межи морей, Те — от восточных стран, Те — от стези срединной, А те — от полуночных граней

Чтобы противостоять смертельной опасности, повсюду нас окружавшей, нужны были сверхчеловеческие силы.

Спустя три дня шторм утих; в безветренном воздухе парили чайки; последний желтый лист на верхней ветке дуба висел не шевелясь. Море уже не бушевало; вместо разбивавшихся с грохотом валов к берегу шла, угрюмо шурша, мертвая зыбь. Однако эта перемена вселила в нас надежду; мы не сомневались, что через несколько дней море успокоится. Это сулил и закат четвертого дня: он был тихим и ясным. Глядя на золотившееся море, мы увидели нечто новое: темная точка, при приближении оказавшаяся лодкой, то подымалась на волнах, то исчезала

в глубоких впадинах между ними. Мы следили за нею с пристальным вниманием. Убедившись, что лодка направляется к берегу, мы спустились к единственному удобному для причала месту и стали подавать сигналы, указывающие путь. В подзорные трубы мы разглядели находившихся в лодке: то были девять англичан из числа тех, кто уехал раньше нас и уже несколько недель находился в Париже. Как всегда бывает при встрече соотечественников в чужом краю, мы приветствовали прибывших, радостно простирая к ним руки. Они не спешили ответить на приветствия, а глядели так же угрюмо и злобно, как море, которое только что пересекли с немалым риском; однако гнев их был направлен более друг на друга, чем на нас. Странно было видеть, что человеческие существа, которые были теперь на земле подобны редким и драгоценным растениям, так раздражены и озлоблены друг против друга. Прежде всего они потребовали, чтобы их провели к лорду-протектору. Так называли они Адриана, хотя он давно отбросил пустой титул, звучавший горькой насмешкой над тенью, какой стала теперь эта власть. Мы поспешили привести их в Дуврский замок, откуда Адриан наблюдал за приближавшейся лодкой. Он принял их с интересом и тем удивлением, какое вызывал столь странный визит. Из-за того, что каждый громко и сердито требовал быть выслушанным первым, мы долго не могли понять смысла всей этой сцены. Мало-помалу из гневных восклицаний одного, тотчас же злобно прерываемых вторым, и из ядовитых реплик третьего мы поняли, что это была посланная нашими переселенцами, находившимися в Париже, депутация от трех партий, образовавшихся там и яростно друг с другом соперничавших. Депутаты направлялись к Адриану, который был всеми признан арбитром. Весь путь от Парижа до Кале, мимо безлюдных городов и вымерших селений, они проделали, пылая ненавистью друг к другу, и теперь отстаивали каждый свою точку зрения с такой же непримиримостью.

Побеседовав с каждым депутатом отдельно, тщательно их расспросив, мы поняли, что происходит в Париже. После того как парламент избрал Адриана заместителем Райленда, ему подчинились все остававшиеся в живых англичане. Он стал капитаном, увозившим нас из родной страны в неведомые края; стал и законодателем, и заступником. По первоначальному нашему замыслу мы не предполагали разделяться. Власть над всеми эмигрантами восходила к графу Виндзорскому. Однако непредвиденные обстоятельства изменили наши планы и вынудили большую часть людей почти два месяца быть вдалеке от верховной власти. Из Англии они отправились двумя отдельными отрядами, и по прибытии в Париж меж ними тотчас же начались распри.

В Париже они застали безлюдную пустыню. При первом появлении чумы прибывавшие оттуда путешественники и негоцианты, а также почта постоянно осведомляли нас, насколько распространилась болезнь на континенте. Но с увеличением смертности наши связи с материком постепенно прервались. Да и в самой Англии области ее все менее сообщались друг с другом. Между Кале и Дувром уже не ходили суда; если какой-нибудь горемычный путник, желая узнать, живы ли его близкие, отплывал из Франции, чтобы возвратиться к нам, ненасытный океан часто поглощал его утлое суденышко или же он заболевал в пути и умирал, не доставив вестей. Поэтому мы мало что знали о положении дел на континенте и питали смутную надежду найти там многочисленных попутчиков. Но те самые причины, которые так сократили численность английского народа, наделали еще больших бед в соседней стране. Франция опустела. На всем пути от Кале до Парижа не оставалось ни единого живого человека. В Париже их была какая-нибудь сотня; смирившись со своей участью, они бродили по улицам столицы или, собираясь, беседовали о минувших днях с той живостью и даже веселостью, какая редко покидает представителей этой нации.

Парижем овладели англичане. В его высоких домах и узких улицах угасла всякая жизнь. Немногие жители, словно бледные тени, еще появлялись в привычном месте, возле дворца Тюильри²⁹⁷. Они дивились, зачем островитяне прибыли в их обреченный город, ибо при большой общей беде люди всегда думают, что в их краях она всего тяжелей. Не так ли, страдая от невыносимой боли, человек готов сменить эту боль на любую другую, лишь бы в иной части тела? Французы слушали, как эмигранты объясняют свое решение покинуть родную страну, и с презрением пожимали плечами. «Возвращайтесь, — говорили они, — возвращайтесь на ваш остров, где морской ветер и отдаленность от материка оставляют вам надежду на выздоровление. Если у вас чума убила сотни жертв, то у нас — тысячи. Разве вас сейчас не больше, чем нас? Еще год назад вы застали бы здесь лишь больных, которые хоронили мертвых; сейчас нам лучше, ибо мы совершенно смирились, и те немногие, кого вы здесь видите, терпеливо ждут конца. Но вам, кто еще не смирился со смертью, не надо дышать воздухом Франции, иначе вы скоро станете частью ее земли».

Так, грозя мечом, хотели прогнать назад тех, кто бежал от огня²⁹⁸. Однако опасность, оставшаяся позади, казалась моим соотечественникам неминуемой, а то, что впереди, — еще неясным. Скоро страх был вытеснен другими чувствами и страстями, каким не должно быть места в братстве несчастных, — тех, кто в умирающем мире еще остается в живых.

Более многочисленная часть эмигрантов, первой прибывшая в Париж, претендовала на власп» и преимущества; приехавшие вслед за ними пожелали быть независимыми. Третья партия, основанная сектантом, самозваным пророком, который проповедовал всемогущество Бога, а сам между тем стремился приобрести полную власть над своей паствой²⁹⁹, была самой малочисленной, но наиболее сплоченной, их повиновение главарю — более полным, их стойкость и мужество — неколебимыми.