Последний день Помпеи
Шрифт:
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОМПЕИ
НЕПОКОРНЫЙ ПИТОМЕЦ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ
Алексей Николаевич Оленин был невелик ростом и сутуловат. Он занимал высокие должности директора Императорской публичной библиотеки и президента Петербургской Академии художеств. Он слыл меценатом, покровителем наук и изящных искусств.
У себя в доме Оленин был любезным, гостеприимным хозяином, во вверенных же ему учреждениях правил самовластно и деспотично. Не считаться с его волей было весьма опасно.
А вот Карл Брюллов, окончивший Академию художеств первым учеником, награжденный всеми возможными академическими медалями, поступил наперекор воле президента. Оленин предложил Брюллову и другим воспитанникам, окончившим курс с большими и малыми золотыми медалями, еще на три года остаться в академии для углубления своих познаний в художестве. Брюллов собрал своих товарищей-медалистов и произнес перед ними горячую речь:
— Друзья! Двенадцать лет, а некоторые из нас пятнадцать провели мы в стенах академии. Мы пришли сюда малыми детьми… Все эти годы надзирали за каждым нашим шагом, за каждым словом и мыслью, чуть не вздохом… Ныне мы уже не малые дети и, отмеченные за свое прилежание золотыми медалями, должны быть отправлены в чужие края для усовершенствования в художестве… Но коль нам предлагают остаться еще на некий срок в академии, то изъявим свое согласие, если будет снят с нас постоянный надзор и нами будет ведать не инспектор, а ректор…
Юные художники восторженно приняли слова Брюллова и положили не отступать в своих требованиях.
Брюллов и не сомневался в поддержке товарищей, ибо все эти годы в академии он многим из них перед экзаменами тайно по ночам поправлял рисунки. Профессора догадывались о ночных занятиях Брюллова, узнавали его руку в чужих рисунках. И не раз известный профессор живописи Алексей Егорович Егоров, рассматривая рисунок, поправленный Брюлловым, говаривал академисту:
— Что, брат, кажется, в эту треть Брюллов хочет дать тебе медаль?
Товарищи любили Брюллова, восхищались им, ожидали от него чего-то необыкновенного и выражали ему преданность на свой манер: возили в столовую верхом на себе.
На другой день медалисты явились к Оленину. От имени товарищей Брюллов изложил требование оставить их под надзором ректора.
Президент от неожиданности привстал с кресла. Даже профессора не осмеливались ставить ему какие-либо условия, а не токмо что академисты… Оленин долго сверлил глазами юных художников, наипаче же Карла Брюллова, а затем заговорил:
— Возлюбленный нами и многими народами государь склонился к нашей мысли образовывать вас еще три года в императорской академии, а вы вместо благородности явились ко мне с дерзким ответом. Так знайте мою волю: в академии оставлены будете под
Медалисты, смущенные словами Оленина, понурили головы. А Брюллов, глядя прямо в глаза разгневанному президенту, раздельно произнес:
— Тогда мы не хотим оставаться на новый срок…
Оленин откинулся на спинку кресла и после долгого молчания жестко отчеканил:
— Я никого неволить не стану… Только вы, Брюллов, в чужие края не поедете.
Молодые художники стояли у подъезда академии угрюмые, подавленные и думали тяжелую думу. Благословенная родина искусства — Италия, которая еще так недавно казалась им столь близкой, вдруг отступила далеко-далеко, и неизвестно, ступят ли они когда-нибудь на итальянскую землю.
— Друзья, не следует раньше времени поддаваться унынию! — воскликнул Брюллов. — Оглянитесь кругом — какой нынче отличный день, а Нева-то какая, Нева!.. Грешно перед лицом такой красоты тужить. Еще все образуется. Угроза президента касается пока только меня одного. Давайте лучше махнем на Крестовский остров и достойно отпразднуем окончание академии!
Через час едва ли можно было узнать в беспечных художниках, обедавших под открытым небом, тех самых угрюмых молодых людей, которых постигла немилость президента Академии художеств.
Брюллов и его друзья пили вино, шутили, смеялись, наперебой провозглашали тосты за здоровье профессоров, наставлявших их в художестве. А понеже профессоров было много, то и тостов последнего изрядно. Когда же выпили за здоровье всех профессоров, то вспомнили натурщиков, простых дюжих мужиков, которые исправно годами позировали молодым художникам в натурном классе.
Веселье бурлило, юношеский задор, подогретый вином, искал себе выхода. Когда кончились тосты и была пропета не одна студенческая песня, встал Брюллов и предложил предать президента Оленина анафеме.
Юноши со смехом вскочили со своих мест, и один из обладателей баса начал, подражая анафематствующему дьякону, по известным церковным правилам читать анафему президенту Оленину.
На Крестовском острове в тот день по случаю отличной погоды было великое множество гуляющих. Шумное веселье художников, пировавших на открытой террасе, привлекло внимание праздной публики. Почтенные господа были шокированы поведением разгульных юношей, а когда услышали, как предерзостно и кощунственно предают они анафеме самого президента Академии художеств, то вне себя от негодования поспешили с гуляния восвояси, увозя жен и дочерей от столь неприличного зрелища.
А Брюллов и его друзья еще долго веселились и закончили день прогулкой на лодках по Неве.
Таинственность петербургской белой ночи, мерный плеск воды, стекающей с весел, застывшие, призрачно тающие в тумане громады дворцов — все это настроило юных художников на возвышенный лад. Веселые студенческие песни уступили место песням о вольности. Гребцы налегли на весла, и когда стали скрываться смутные силуэты дворцов и церковных колоколен, Брюллов, стоя посреди лодки, страстно заговорил: