Последний этаж
Шрифт:
— Договорились? — спросил Бояринов. — Подежурят за вас?
— Договорилась. Бронислава Марковна не женщина, а голубь. Редкостной души человек!.. Насонов только одной ей доверяет свои тайны. Вот уже второй день диктует ей какой-то наказ. Уж очень обеспокоен, как обойдутся с его художественным наследством. А он за свои восемьдесят четыре года написал, как об этом у нас говорят, около пяти тысяч картин. Ученик Репина, друг Бродского, вместе с Павлом Радимовым основывал Ассоциацию художников Революционной России.
— А почему же он здесь, а не дома, в кругу своей семьи? — спросил Бояринов.
— Эх, Леня, Леня… — Елена Деомидовна сокрушенно покачала головой. — Дом это понятие
Через несколько минут она вернулась и поставила на стол вазу с яблоками.
— Ты не думай, Ленечка, что здесь мы всеми забыты. Эти яблочки мне с проводницей поезда прислали из Алма-Аты. Видишь, как пламенеют. На московских рынках таких не купишь. Друзья не забывают.
Бояринов смотрел на яркие крупные яблоки, кивал головой, а сам думал о другом. Из головы не выходил Насонов. Он никогда не видел этого известного в стране художника, хотя иллюстрации с его картин не раз встречались ему в «Огоньке» и в других столичных журналах. Но уже по одним словам Елены Деомидовны, в его воображении четко представился образ умирающего старца с ликом святого, изображения которых он не раз видел на иконах и на церковных фресках. А репродукция «Сикстинской мадонны», стоявшая в изголовье старого художника, как-то особо завершала трагедийность судьбы уходящего из жизни мастера в искусстве и несчастного отца семейства.
— Да-а, Елена Деомидовна, — протянул Бояринов, — мало веселья в вашем доме.
Разрезав ножом самое крупное и румяное яблоко, Елена Деомидовна положила дольки на блюдце перед Бояриновым.
— Безродным, вроде меня, здесь легче. Навестят друзья — и у меня на душе солнышко; поздравят с праздником или с днем рождения кто помнит, — от радости я уже на седьмом небе. А вот тем, кого сюда заперли родные детки, им здесь гораздо труднее. Ты вот встретился бы с Кораблиновым, зайди к нему, он на нашем этаже, в сто седьмой комнате. Спроси его — сколько раз за шесть лет пребывания здесь его навестили родные доченьки? А ведь их у него трое. Всем дал высшее образование. Двое окончили ГИТИС, старшая — Московский Университет. У меня хранится снимок, когда его дочерям было — старшей пять лет, а самой младшей — третьей — годик. Старшие дочки у него сидят на плечах, а младшую, всю в лентах и бантах, он держит на руках. И все это где-то на даче, на фоне цветущей сирени… Все четверо улыбаются, счастливые, до бесконечности родные. Я не могла раньше без слез восторга смотреть на эту фотографию. Счастливый отец, сияет, как солнышко! Эту фотографию Николай Самсонович подарил мне, когда мы перед войной снимались с ним в фильме «Черное солнце». Я тогда была еще молодой… Ты видел этот фильм?
— Не видел, но слышал, что фильм этот до войны шел с большим успехом. Правда, тогда меня еще не было на свете.
Елена Деомидовна отодвинула вазу с яблоками, положила на стол вытянутые руки и, глядя в упор на Бояринова, просительно склонила голову.
— И все-таки, Ленечка, я хочу слышать четвертую причину твоего визита. Да прости женщине любопытство. Ты же сказал, что их тринадцать?
Бояринов достал из папки альманах и положил его на стол.
— Очень жаль, что когда мы собирали очерки воспоминаний — вы, Елена Деомидовна, были в больнице.
Елена Деомидовна раскрыла книгу, на титульном листе которой каллиграфическим почерком было написано: «Дорогой Елене Деомидовне — прекрасному человеку и талантливой актрисе, чье имя навсегда вписалось в историю нашего родного театра. От редактора и составителя». Ниже стояли подписи Бояринова и Терновского.
В первую минуту Елена Деомидовна никак не могла понять: что это за книга, кто ее написал и почему такой автограф на титульном листе, и, только пробежав глазами оглавление, где каждое имя ей было до боли знакомо, Волжанская закрыла книгу и прижала ее к груди.
— Да, жаль, что из-за болезни я выпала из этой компании. Что ж, Ленечка, спасибо, что не забыл и про меня, прочитаю с удовольствием. — Встав из-за стола, Волжанская подошла к Бояринову и, дождавшись, когда тот склонит голову, по-матерински поцеловала его в лоб. — Это для меня дорогой подарок.
— Ваше имя в очерках встречается много раз. Вас помнят, и помнят нежно.
— А есть такие, что ругают? — с наигранной настороженностью спросила Елена Деомидовна, в душе уверенная, что друзья по сцене и по жизни плохого о ней сказать не могут.
— За что же вас можно ругать?
— Кому как. Ведь когда-то в театре и у меня были недруги. А впрочем, разве может жить слава без хулы? — Лукаво улыбнувшись, Елена Деомидовна подняла кисть руки Бояринова и загнула на ней больной палец. — Ну, а теперь — что скажет нам вот этот мальчик-пальчик?
Бояринов прошел по комнате, достал из кармана пачку сигарет, но, взглянув на Елену Деомидовну и не прочитав на ее лице разрешения закурить, положил сигарету в карман. Лицо его было строгим, взгляд сосредоточенным. Он подходил к главному, во имя чего приехал к старой актрисе в этот невеселый дом. Волновался. В эту минуту был забыт умирающий Насонов, в изголовье которого стояла «Сикстинская мадонна», забыт Кораблинов и совет Елены Деомидовны зайти к нему… Только теперь он увидел за легкой кисейной вуалью шторы стоящие на застекленных подставках две фотографии с дарственными надписями: с одной из них на него смотрела молодая Жемчужина, портрет которой он несколько дней назад видел у ее дочери. Бояринов взял в руки фотографию и прочитал надпись: «Милой Аленушке — от Натали. С преклонением и любовью».
Поставив на свое место фотографию, Бояринов повернулся к Елене Деомидовне и некоторое время молча смотрел ей в глаза, никак не решаясь начать тот главный разговор, к которому он боялся подступить.
— Есть что сказать и этому пальцу, — улыбаясь, облегченно сказал Бояринов.
— Ну-ну… Интересно, что он нам поведает?
— Елена Деомидовна, мне стало известно, что последние годы жизни Натальи Николаевны Жемчужиной, когда она болела, вы были с ней в большой сердечной дружбе и часто навещали ее. Это так?
— Так. А что? — По лицу Елены Деомидовны как-то сразу пробежало облачко печали и недоумения.
— Вы видели у нее большую золотистую косу, которую она вплетала в парик, когда играла Ларису в «Бесприданнице» и когда играла одну из сестер в чеховских «Трех сестрах»?
— Еще бы не видеть!.. С этой косой Наталья Николаевна меня завораживала. И она об этом знала. Почти перед самой смертью, когда я навестила ее в последний раз, она подарила мне эту косу и камею редкостной работы итальянского мастера. Она всегда знала, что эти две вещи были давнишним предметом моей светлой зависти.