Последний фаворит (Екатерина II и Зубов)
Шрифт:
– Быть тому невозможно, ваше превосходительство. Он есть в наших руках, так и останется. Откупное дело такое, что всегда можно прореху найти, если даже не новую продрать… Тут все верно.
– Тогда я исполняю. Напиши записку. Я отцу в Сенат сам перешлю… Тяжба на исходе. Теперь самое время… А тут? – Он взял остальные бумаги, снова проглядел их. – Хорошо. Пусть полежат. Я сегодня скажу тебе. Еще потолковать тут надо… с Вяземским или с братом Димитрием. Он сам тестю передаст. Ты иди записку отцу напиши. Вот бери докладную… А что сам Логгинов?
– Ждет, как мы тут порешим.
– Пусть ждет… Ну, у вас что нового, государи мои? Ты с чем это, Гавриил Романыч? Сверток подозрительный… И вид у тебя. Знаешь, на Новый год были мы с государыней в
– Угадал, милостивец, ваше превосходительство. Стишки сложились… Немудреные, да от сердца… Уж не посетуй… Прочесть не изволишь ли?
– Как не изволить? Читай, голубчик… Да что ты стоишь? Садись… Какие там у тебя еще стихи? Ода? Государыне небось? Хитрец льстивый… Она и то довольна твоими стихами. Говорила, думает в свою службу тебя повернуть… К ней, да?
– Не так, ваше превосходительство… Теперь ошиблись. Слушать извольте. Загадка небольшая. Решить не пожелаете ль?
– Загадка? В стихах? Занятно. Слушаю… Слушай, Эмин. Ты сам мастер. Судить можешь.
– Где уж нам судить таких больших стихотворцев, – завистливо, покусывая губы, отозвался менее догадливый на этот раз приживальщик. – Будем хлопать… ушами, коли руками почему-либо не придется.
Тонкая ирония не была оценена. Зубов снова обратился к Державину:
– Загадывай свою загадку, почтенный пиита.
– Служу вам, государь мой.
Откашлявшись, приосанясь на стуле, где он сидел на самом краешке, но довольно твердо, Державин стал декламировать с пафосом, обычным для той поры:
– «К лире!»
Звонкоприятная лира!В древни, златые дни мираСладкою силой твоейТы и богов, и зверей,Ты и народы пленяла.Глас тихострунный твой, звоны,Сердце прельщающи тоныС дебрей, вертепов, степейПтиц созывали, зверей,Холмы и дубы склоняли.Ныне железные ль веки?Тверже ль кремней человеки?Сами не знаясь с тобой,Свет не пленяют игрой,Чужды красот доброгласья.Доблестью чуждой пленяться, —К злату, к сребру лишь стремятся.Помнят себя лишь одних;Слезы не трогают их.Вопли сердец не доходят.Души все льда холоднее.В ком же я вижу Орфея?Кто Аристон сей младой?Нежен лицом и душой,Нравов благих преисполнен.Тут поэт остановил поток декламации. – В пояснение изъяснить могу, что скромность нравов и философское поведение чрезвычайно отличает персону, здесь изображенную, от иных подобных. Оттого сравнение с Аристотелем. А с Орфеем – ради склонности к игре скрипичной и к музыке, в которой также преуспевает весьма…
Зубов с очень довольным видом, только молча погрозил пальцем даровитому льстецу. Тот продолжал:
Кто сей любитель согласья?Скрытый зиждительСызнова пояснить хочу. Астрея – справедливости и златых веков богиня. Кто средь нас она, пояснять надо ли? Да живет на многие лета государыня!
– Да живет! – подхватили оба слушателя.
– Молодец ты, Гаврило Романыч… Давай, я ужо государыне покажу. Ей приятно будет.
– Изволь, милостивый. И тут еще, коли спросит… Рисунки кругом означение имеют… Вот Орфей с лирой. Уже толковал я: это нравов приятность в вельможе, здесь воспетом, означает. Он же города строит словами одними, приказами мудрыми. И это изображено в виде Амфиона-царя, по струнному звуку которого города воздвигались…
– Умно. Все умно. Спасибо. Что ты скажешь, Эмин?
– Изрядно. Но сей раз много лучше всего, что обычно слышал, чем угощал порою друг наш преславный, пиит всесветный. Хотя многие находят, что в сочинениях подобных только слов звучание и обычные образы, невысокие мысли кроются. Но изрядно!
– Как же это, государь мой, так решаться мне в глаза говорить! – вспылив, задетый за живое едкой критикой, отозвался резко Державин, даже не помня, что он говорит в присутствии самого Зубова. – Я готов свои сочинения на общий суд отдать. Во всех ведомостях напечатать: пускай несут суждения свои господа читатели, а не завистники мелкие. Поглядим, скажут ли то же, что я от вас услыхал. И ежели бы не уважение к покровителю высокому и к месту этому… и не памятовал я услуг, мне от вас оказанных в иное время…
– И ничего бы не было. На словах ты горяч, Гаврило Романыч. Знаю я тебя… А про одолжения что говорить? Знаешь: старая хлеб-соль забывается… Молчишь? Оно и лучше. Вот, милостивец, не позволишь ли, я свою загадочку прочту тебе? Ныне по рукам ходит. Не ведаю, кто и сложил. А занятно. Тоже енигма изрядная.
– Забавное што-либо? Читай, читай. Я люблю…
– Так, безделица. «Изображение пииты» называется. Кхм… кхм…
Своим сипловатым, глухим баском Эмин начал читать:
У златой Гипокрены стою на брегах,Как в шелках, весь в долгах.Проливаются злата живые ключиДнем, а боле в ночи.С муз печатью на твердом, широком челе,При зеленом стою я столе.Безумолчный мне слышится золота звон.Бог Парнаса, мой бог, Аполлон!Что ни больше на карту унесть помоги,Лишь покрыть бы свои все долги!Коль игрой обеспечу пристойный доход,Грянет рой звучных од.Кто мне нужен, я всех воспою зауряд,Пусть потом и бранят, и корят!За червонцы, златой Гипокрены ключи,Стану славить их в день и в ночи.Величать стану звучными виршами тех,Кто мне дал тьму приятных утех!..Вот она, енигма, какова.Узнать трудновато, на кого сложена.Багровея от злости, Державин ясно понял, что стрела брошена прямо в него. Приехав в столицу без денег, он успел счастливой игрой быстро набрать до сорока тысяч рублей, и об этом везде говорили. Поэт был уверен, что пасквиль написан именно Эминым, с некоторых пор завидующим успехам своего прежнего протеже… Но нашел силы сдержаться.
– Недурно! И звучные вирши… И соль есть… Как скажешь, дружок? – обратился к Державину Зубов, любивший потешиться над вспыльчивым и амбициозным стихотворцем, даже порой сам стравливающий для этой цели обоих соперников.