Последний гетман
Шрифт:
– Доложи как след быть! Сержант грозно повторял:
– Ее сиятельство графиня Разумовская!
Если какой смотритель яма не разумел фамилию да хоть минуту мешкал – в шею били его сопровождавшие гренадеры, просветляя разум:
– Скотина, не догадался? Супруга ясновельможного пана гетмана!
Так ли, нет ли – дорожные вести неслись впереди поезда гетманши. Она еще только подъезжала к московской заставе, а Императрица уже знала об этом и в сильном раздражении, наскоро, без Теплова, писаласвоему тайному кабинетскому
«… Пошлите кабинет-курьера отселе до Москвы и велите ему наведаться под рукою, и будто от себя, об езде сюда Катерины Ивановны Разумовской. Она сегодня приехала, а сказывают, что лошадей до ста на станциях безденежно брали, и будто два гренадера и сержант, которые везде перед нею шествовали, прибили чуть не до смерти в Яжелбицах ямщика и множество озорничества делали по дороге; и если то так, то велите курьеру, чтоб он советовал обиженным мне подать челобитен, прося защищения и удовлетворения…»
Олсуфьев и Теплов, два кабинет-услужника, правильно поняли намерение Императрицы: любой ценой задержать продвижение гетманши к Петербургу. Ясно дала понять: с возникновением судебной тяжбы воспоследует запрещение продолжать вояж. Но верные кабинет-слуги не смогли исполнить столь великое поручение. Грозой к Петербургу летела не просто гетманша – царского роду графиня Нарышкина. И хоть жили последнее время супруги как кошка с собакой, общая беда их опять на время соединила. Императрице шепотом передавали многочисленные фрейлины:
– А она-то завтра во дворец собирается!
Было от чего обеспокоиться Екатерине: теперь все петербургские салоны обратятся в растревоженные ульи. Когда же и позлословить женушкам сенаторов и генералов, явно благоволивших к Разумовским, как не при сем случае:
«Нарышкиным вход во дворец воспрещают! Уже и Нарышкиным?.. Орловы крутят-вертят? Дожили, нечего сказать!» В роду-то не одна Екатерина Ивановна была. Как ни били явно и тайно со времен Петра, много еще по салонам царствовало.
Екатерине не оставалось ничего иного, как поклониться Панину:
– Любезнейший Никита Иванович! Справляйте свое безграничное доброжелательство. Как ни мирволишь Кирилле Разумовскому, он увещеваний наших не понимает. Да, вот еще: на подмогу ему Катерина Нарышкина из Москвы грянула. Задержите ее хоть на ступеньках Зимнего! Иль в заговоре останетесь?..
Непотопляемый Панин и по теперешней должности, и по характеру – иначе как бы мог семнадцать лет удерживаться в воспитателях наследника! – тряхнул всеми тремя косицами парика:
– Истинно, в заговоре, наистрожайшем… вместе с вами, моя Государыня!
Екатерина смотрела на этого вальяжного, рыхлого, изнеженного царедворца, у которого были известные не только на весь Петербург, но и на всю Европу парики: с тремя распушенными, напудренными косицами. Словно три дамских головки, да с русскими-то косами,
– Ладно, Никита Иванович. От графини Разумовской я как-нибудь сама отобьюсь, вы же мужское дело на себя возьмите.
Покряхтел Никита Иванович, но поехал к Разумовскому.
– Надеюсь, граф Кирила, – сказал без особого подхода, – вы не сомневаетесь в моем дружестве?
– Не сомневаюсь, граф Никита, – ответил Разумовский, догадываясь, с чем тот пожаловал.
– Поручение у меня…
– С поручениями погодим маленько. Как у нас говорят – пустое брюхо к слову глухо. Я еще не обедал. Не откажете?
– Не откажусь. Тоже домой и не заезжал, только что из дворца. А там ведь знаете, как нынче кормят?.. Посмеялись, пообедали, посидели в креслах за кофеем. Панин издал решительный вздох:
– Однако надо… Не отвертимся. – Да и вертеться не будем. Что мы – мальчики какие? Излагайте суть, Никита Иванович.
– Да суть-то все та же, Кирилл Григорьевич: придется склонить выю. Повинную голову меч не сечет. Да ведь без поклона не обойтись?- Не обойтись…
– Я бы на вашем месте, Кирилл Григорьевич, и написал, и передал со мной некое, не унизительное для вас прошеньице. О детках мыслите? О том и доверьтесь бумаге. Может, всей-то сути и не излагая?..
Кирилл Григорьевич почесал свою мощную потылицу, которую когда-то драл старший брат, а теперь вот хочет надрать Императрица. Женщина, как ни крути. Не зазорно ли?
Да ведь все равно придется…
Так появилась из-под гетманской руки некая частная записка, отнюдь не похожая на прошение об отставке, чего добивалась Императрица:
«Всемилостивейшая Государыня! – читал Панин. – Вы всевысочайше знать изволите состояние и обстоятельства моей многолюдной фамилии. Я себя и с нею повергаю монаршим стопам с достоверною надеждою, что сей моего чистосердечия и верности поступок обратит ко мне и к детям моим вашего императорского величества монаршее призрение и щедроту и не будет мне к чувствительному ущербу их воспитания, содержания и пристроения».
– М-да, снизошел, Кирилл Григорьевич… Разумовский молчал.
– Да ладно уж… Постараюсь умиротворить Государыню.
С тем и отбыл, оставив в гостиной сладчайший запах пудры, посланец Екатерины.
Разумовский знал, что за этим последует…
Екатерина осталась, конечно, недовольна миссией Панина и сорвала зло на нем:
– Да нельзя ль было покруче поговорить?
– Покруче может только палач… – отвесил Панин нижайший поклон. – Таков ли я, ваше величество?
Она и сама не могла слишком-то круто говорить с такими людьми, как Панин и Разумовский, хотя Григорий Орлов под веселую вечернюю руку и советовал: