Последний год
Шрифт:
— Ваша нога к делу отношения не имеет, — сдержанно начал председатель Думы, глядя на усатую физиономию премьера и тщетно пытаясь поймать его взгляд… Сколько раз он за последнее время разговаривал с этим ничтожным человеком и все больше удивлялся ему, вот уж поистине — плюнь в глаза, он скажет — божья роса. Родзянко открыто презирал его, не скрывал этого от него самого и говорил с ним, не боясь последствий. — Сначала, Борис Владимирович, старый мой вопрос — не собираетесь подавать в отставку?
— Господи, с полным моим удовольствием, но на все воля божья и государя нашего… —
— Если бы монарха… — тихо сказал Родзянко и, повернув свое массивное, нездорово-желтоватое лицо к премьеру, спросил — Но, может, нас все-таки ожидает что-нибудь приятное?
— Вас лично?
— Я тоже исполнитель…
— Только одно, — сказал Штюрмер, насупившись, и, сдвинув мохнатые брови, продолжал — Мы разговариваем на пороге сессии Думы, и я хочу предупредить вас: если Дума будет содействовать неспокойствию в державе…
— Остановитесь! — Родзянко выпрямился, выпятив большой живот, поднял тяжелую руку. — Как вы смеете грозить Думе, вы подотчетны ей как форуму народных избранников!
— Опять же я выполняю волю царя, Михаил Владимирович, — шевеля волнистой бородой, продолжал Штюрмер. — Он соизволил дать мне на этот счет вполне ясное указание, о чем я вас и предупредил. И позвольте спросить: как вы можете называть Думу форумом народных избранников? Тогда, значит, весь наш народ против царя? — Голос его, от природы низкий и благозвучный, становился все выше и выше и снова вернулся на низы.
— Нет, Михаил Владимирович, ваша Дума и народ — это разные вещи, и мы в случае чего распустим Думу и сделаем это как раз в интересах нашего народа.
— Угроз ваших я не принимаю и буду действовать по совести Но что вы все-таки хотите от Думы и от меня? — спросил Родзянко, презрительно сощурясь.
— От вас только одного — пресекать речи, дискредитирующие все святое для русского человека.
— Например, Распутин? Если для кого он свят, то разве для вас, он же посадил вас в это кресло.
— Я ничего общего с ним не имею! — воскликнул Штюрмер, он вытянул вперед свои неестественно короткие костлявые руки, точно показывая, что они чисты. — Но нельзя… это желание свыше… — Он медленно убрал руки…
— Не позорьте царя, он не может защищать мерзость. Штюрмер закатил широко открытые глаза к потолку и долго молчал. Потом сказал тихо:
— Я в Думе не буду… нога…
— Как у графа Остермана, у которого в критические моменты всегда болела нога?.. — усмехнулся Родзянко.
— Я не шучу. Я не приду… Но он пришел…
— С тяжелым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну… — тихим голосом и скорбно, как на панихиде, начал Милюков свою речь, но постепенно голос его набирал силу…
Слово Милюкову предоставил не Родзянко, а его заместитель. Под предлогом, что, произнося вступительное слово, он потерял голос, Родзянко вообще вышел из зала, чтобы обратиться за помощью к думскому врачу.
Речь Милюкова
Затем, казалось, без всякой связи, Милюков перешел к фактам подозрительной осведомленности немцев не только о происходящем в России, но и о замыслах русского командования. Милюков недавно вернулся из поездки за границу, и у него были свежие данные. Пронемецкие русские салоны в Швейцарии, тесно связанные с высшими петроградскими кругами того же толка, включали сюда и царский двор. В доказательство он пересказал статью из немецкой газеты «Нейе фрейе пресс» о том, что сама царица связана с этими пронемецкими кругами за рубежом. Можно ли после этого недоумевать и удивляться, что противник осведомлен о наших крайне важных тайнах?
Зал загудел от возмущения, но было непонятно, чем он возмущен: тем, что оратор назвал имя царицы, или сутью его обвинений. Тогда Милюков, как бы отводя молнию гнева в сторону, резко повысив голос, заговорил о Штюрмере. Приведя факты, доказывающие его зависимость от темных сил, включая Распутина, Милюков обвинил премьера в измене.
Теперь гневный гул зала был понятен — Штюрмера ненавидели все. Сам Штюрмер, сидевший на местах правительства, только качал головой. В зале раздались крики: «Позор!», «Под суд изменников!»
— Какой и чьей победы мы можем ждать в таких обстоятельствах? — кричал и не мог перекрыть шум Милюков.
Председательствующий торопливо объявил перерыв. Забыв о вывихнутой ноге, Штюрмер стремительно вышел из зала. Он обернулся и сделал знак министрам следовать за ним, но многие явно не торопились показать с ним свою солидарность.
В тот же день Штюрмер созвал заседание совета министров, на котором внес два предложения, точнее, требования: распустить Думу на длительный срок и вынести решение о привлечении Милюкова к судебному преследованию за его речь.
Но совет министров первое требование Штюрмера решительно отклонил, а судиться с Милюковым порекомендовал ему в личном порядке.
Вконец озадаченный и перепуганный, Штюрмер вечером был у Распутина, стал ему рассказывать о речи Милюкова, но старец оборвал его:
— Да, знаю я все… знаю… Слабый ты оказался… слабый…
Английский посол сэр Джордж Бьюкенен и французский посол месье Палеолог обсуждали в кабинете у Штюрмера текст сообщения для печати о согласии Англии передать России Константинополь и Дарданеллы. Штюрмер в расшитом золотыми галунами мундире был развязно весел, поминутно неуклюже шутил и сам громогласно хохотал над своими утками, поглаживая свою ассирийскую бороду и расправляя кинжальные усы. Бьюкенен с непроницаемо замкнутым лицом наблюдал за ним: «Неужели он забыл вчерашнюю Думу, где Милюков назвал его изменником? Или он никого и ничего не боится и ему наплевать на все?»