Последний год
Шрифт:
— Знает ли Англия о наших успехах на юге? — спросил наконец царь тихим голосом по-английски.
— О ваше величество! Мне приятно сказать, что успех русских войск на юге играет огромную роль в нашем общем деле, — начал Бьюкенен, но его остановил резкий голос царицы:
— Однако это не мешает английским газетам писать об этом успехе с оскорбительными оговорками.
— Ваше величество, — повернулся к ней Бьюкенен с легким поклоном, — смею вас заверить, что в Англии этот успех никто сомнению не подвергает.
— Еще бы и это… — обронила царица и стала расправлять платье
— Так или иначе общими усилиями война идет к ее логическому концу, предрешенному нашими общими планами, — примирительно сказал Николай.
— Конечно! Конечно! — радостно согласился Бьюкенен. — И перестать верить в это было бы преступлением перед человечеством и прежде всего перед нашими пародами.
Царица подошла к мужу.
— Я оставлю вас… мне нужно ехать в лазарет.
Царь встал и молча поцеловал ей руку. Бьюкенен тоже встал, низко ей поклонился и сказал проникновенно:
— Ваша забота о раненых, ваше величество, восхищает Англию.
Царица еле заметно кивнула, шурша платьем, поднялась по лестнице на антресоли и скрылась там за дверью в углу.
— Что вы думаете, ваше величество, по поводу послевоенных границ России? — спросил Бьюкенен, присев на край кресла.
Царь взглянул на него и снова уставился в стол, долго молчал и наконец сказал глухим голосом:
— Преждевременно говорить об этом…
— В Лондоне вызвал не столько интерес, как любопытство зондаж на, этот счет со стороны Германии, произведенный в якобы имевших место переговорах господина Протопопова в Стокгольме?
Николай спокойно ответил, что не может припомнить, о чем там шла речь, и что вообще это не имеет никакого значения…
Поскольку царь сегодня спокоен, Бьюкенен решается начать разговор о внутреннем положении в России. Конечно, это внутреннее дело государства, которое не входит в прерогативы посла, но разве раньше они не разговаривали об этом? И разве царь не благодарил его потом за искреннее его стремление помочь ему своими советами? Вот и сейчас он просто делится с государем своими впечатлениями по поводу перебоев в снабжении продовольствием и выражает возмущение теми, кто хочет воспользоваться подобными внутренними трудностями для своих политических целей.
Царь слушал его с таким ничего не выражающим лицом, что Бьюкенен сказал встревоженно:
— Ваше величество, все это весьма серьезно. Отсутствие хорошей организации этого дела бьет по производителям продовольствия. Вы теряете веру у крестьян вследствие нераспорядительности ваших министров, не умеющих организовать закупку и вывоз необходимого продовольствия.
Царь ответил спокойно:
— Я уверен, что мои министры с этим справятся.
Снова выяснено очень важное: царь не знает истинного положения с продовольствием. Иначе он так не ответил бы… И вдруг царь добавляет:
— Особые надежды я возлагаю на нового министра внутренних дел Протопопова…
У Бьюкенена чуть не вырвалось: «Не может быть!» — но в следующее мгновение царь сказал:
— Сейчас очень важно, чтобы наши союзные державы были правильно информированы о нас и наших делах…
И хотя царь сказал это вяло, без выражения, Бьюкенен
— Все время, что я в России, ваше величество, я считаю это своим священным долгом и обязанностью. — В его ответе было и согласие с мыслью царя, и решительное отклонение каких бы то ни было претензий на этот счет к нему.
— Я верю, — произнес царь и встал…
Вышедшего из дворца Бьюкенена раздражало все: и этот распахнувшийся перед ним безмятежный летний день с птичьим гомоном в дворцовом парке, и то, что его шофер замешкался подъехать к подъезду, и то, что в автомобиле на сиденье лежал его зонтик, и то, что, выезжая из Царского Села, пришлось стоять, пропуская эскадрон конногвардейцев…
Но что же дала аудиенция? Самое невероятное, что вызовет шок в Лондоне, — назначение стокгольмского героя министром внутренних дел. И еще полная ясность — на прежних его отношениях с царем поставлен крест. А его слова о важности правильного информирования союзников могут означать для Бьюкенена очень многое, вплоть до отзыва его из России.
Бьюкенен видит из автомобиля так хорошо знакомую ему дорогу — неужели он едет по ней последний раз?..
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Дела, события гнали Бьюкенена дальше, дальше, и однажды бывший министр иностранных дел Сазонов запишет в дневник такое признание Бьюкенена: «Я все чаще ощущаю себя теряющей силы лошадью, загнанной сумасшедшим всадником, имя которому история…»
Лондон потребовал досконально выяснить взаимоотношения Государственной думы с царем, правительством и, главное, с фронтом, с войной.
Еще пять лет назад Бьюкенен подумать не мог, что этот скучный парламент русского образца, отчеты о работе которого он никогда не мог дочитать до конца, вдруг станет беспокойным и опасным центром политики. Еще прошлым летом Дума заговорила громко, на всю Россию, с ее трибуны открыто критиковали русское командование, несмотря на то, что главнокомандующим был сам царь, министры стали избегать появляться в Думе, потому что их бранили там на чем свет стоит за неуменье и нераденье… Когда это началось, Бьюкенен подумал, что такое оживление Думы во благо — там критикуют ход войны, значит, Дума хочет, чтобы русская армия воевала лучше, а именно это первым делом нужно Англии. Надо было только ввести святое правило английского парламента — критиковать можно все, кроме короля…
Увы, русскому царю в Думе доставалось не меньше, чем министрам, думские речи становились все более опасными, ибо они подрывали всякий авторитет власти, а последнее время в недрах Думы попросту формировали какое-то повое правительство. Бьюкенен запоздало ринулся заводить связи в Думе…
Наиболее трудно давался ему председатель Родзянко — тучный, рыхлый шестидесятипятилетний человек, всегда мешковато одетый, с походкой враскачку, он производил впечатление этакого добродушного увальня. Это впечатление мгновенно улетучивалось, стоило вам заглянуть в его глаза, пристальные и глубокие. Это был хитрый, изворотливый, образованный политик со сложным характером, имевший устойчивое собственное мнение.