Последний год
Шрифт:
Бьюкенен подумал в эту минуту — хорошо, что он не успел вынуть из кармана свою тщательно продуманную и написанную речь — сейчас он выглядел бы смешно. Было совершенно ясно, что эту скромную процедуру придумала царица, боясь, что в речах может прозвучать что-то ей неугодное. Он как раз собирался затронуть в речи факты, бросающие тень на понимание некоторыми кругами в России союзнического долга.
Бьюкенен стал так, чтобы говорить, обращаясь к царю, и видеть всех присутствующих, и сказал торжественно, гораздо громче, чем того требовала маленькая комната:
— Мне доставляет огромное счастье исполнить волю
Он оглянулся на Грюсса, и тот, приблизившись, протянул ему футляр. Взяв из него знаки Большого Креста ордена Бани, Бьюкенен протянул их Николаю. Царь принял их и, держа в двух руках перед собой, сказал глухо и не очень разборчиво:
— Мои моряки будут счастливы, узнав о такой заслуженной ими награде, а пока я как глава всех вооруженных сил России прошу вас, сэр, передать королю Георгу мою искреннюю благодарность и полную поддержку сказанных вами здесь слов. Я напишу ему.
Царь положил орденские знаки на столик и жестом пригласил всех посмотреть. Обращаясь к Бьюкенену и его сотрудникам, он спросил:
— Как вам понравилась русская осень, по-своему необыкновенно красивая?
Стоявший ближе других к нему Грюсс отчеканил, будто отдал рапорт:
— Россия во всем самобытна и неповторима, ваше величество.
Царь посмотрел на него с чуть оживившимся лицом, но в разговор не вступил — одобрительно улыбнулся и повернулся к послу.
— Для меня всегда глубоко символично противостояние русской весны и осени, — включаясь в предложенный царем разговор, начал Бьюкенен, но Николай перебил его, спросив:
— Почему только русской? Во всей природе весна и осень символы расцвета и умирания.
В это время Фридерикс распахнул дверь и стал там, прислонясь к притолоке, а царь пригласил всех проследовать на завтрак.
Это была столовая Ставки — просторная, ярко освещенная несколькими люстрами, свет которых, отражаясь, сверкал в хрустальной посуде и серебре, в зеркальном паркете. Но Бьюкенен видел только стоявших у стола и весело улыбающихся дочерей царя Ольгу и Татьяну — обе в голубых длинных платьях с кружевными жабо. Царицы, благодарение богу, не было — может, все-таки удастся побеседовать с царем…
По всем правилам этикета Бьюкенен должен был сесть рядом с царем, а оказался между великими княжнами — это уже наверняка придумала царица — и ему волей-неволей пришлось вести с ними нелепый разговор о том, почему в Лондоне всегда туманы, где выращиваются пони и почему они не вырастают в больших лошадей, не собирается ли его дочь, как они, работать в лазарете и еще бог знает о чем…
Царь поглядывал в их сторону с доброй улыбкой, и только одно это утешало — он понимает, что английский посол приехал сюда не для того, чтобы поговорить с его дочерьми.
Завтрак был скромный — холодные закуски, сухое вино, по желанию чай или кофе с печеньем. А после завтрака мужчины перешли в курительную — небольшую комнату с креслами, расставленными вокруг низких столов, на которых лежали коробки с папиросами. Но никто не сел — царь подал пример. Никого своим вниманием он не оставил, с каждым перебросился одной, двумя фразами.
Бьюкенен стоял один
— Я очень рад вашему приезду, — улыбаясь, сказал Николай. — Я видел, как мучили вас мои дочери — у них тот незабвенный возраст, когда им хочется знать все… — Царь затянулся папиросой. — Я помню каждую встречу с вами, хотя далеко не всегда наши беседы были безмятежными. Но именно это мне и дорого. Вы всегда говорите со мной откровенно, без лести, в которой обычно тонет правда. Еще раз благодарю вас за приезд… — Царь уже сделал движение, чтобы протянуть руку для прощания, но Бьюкенен, который слушал его, благодарно склонив седую голову, поднял ее и сказал:
— Ваше величество, я хотел бы поговорить с вами и на этот раз…
Царь нахмурился:
— Я слушаю вас…
Бьюкенен молчал, выразительно смотря на царя, — он должен пригласить его в свой кабинет — разговаривать здесь, когда каждую минуту кто-то мог подойти, было невозможно.
— Я слушаю вас, — повторил царь…
И тогда посол заговорил о том, что в его плане занимало какое-то самое последнее место…
— Мне кажется, ваше величество, что вам сейчас представляется очень удобный момент для прояснения дальневосточных планов России, — начал Бьюкенен, заметив, что царь удивлен и заинтересован предложенной им темой. — Посол Японии в Петрограде виконт Матано стал теперь министром иностранных дел и на днях будет у вас на прощальной аудиенции. Я знаю о глубоком благорасположении виконта к России и к вам в особенности. Используйте это во благо великой своей державы. Побудите Японию усилить военную помощь России вплоть до отправки сюда контингента войск. Но нужно, конечно, предложить Японии соответствующую компенсацию.
— Да, да, я думал об этом, — одобрительно кивнул царь. — Весь вопрос в том, какая именно компенсация может устроить Японию. Что вы думаете об этом? — спросил царь.
— У меня па днях был разговор с виконтом Матано, — с готовностью ответил Бьюкенен. — Он обронил фразу, что Японию устроила бы уступка северной части Сахалина.
— Об этом разговора не будет, вершка русской земли не получит никто, — громко сказал царь, и все присутствующие обернулись в их сторону.
— Позвольте напомнить вам изречение Генриха Четвертого: «Париж стоит мессы», — мягко возразил Бьюкенен.
— Мне дороже и ближе то, что говорил мой отец: Россия может взять, но отдавать не ее удел.
Бьюкенен понял, что продолжать разговор на эту тему опасно.
— Когда ваше величество предполагает быть в Царском Селе? — спросил он с любезной улыбкой.
— Надеюсь, через две-три недели. — Царь протянул руку и тоже улыбнулся — И тогда мы поговорим с вами более обстоятельно. Еще раз благодарю вас за приезд в Ставку. Все. Сражение выиграла императрица и ее гнусный Штюрмер…
На обратном пути в Петроград Бьюкенен почти все дневные часы провел сидя у окна — он смотрел на Россию. По дороге в Ставку он так напряженно думал о предстоящем разговоре с царем, что не успел ничего увидеть. Теперь, когда Ставка была им начисто проиграна, хотелось увидеть Россию хотя бы из окна вагона, увидеть и понять что-то такое об этом времени, в котором он все больнее чувствовал свое бессилие действовать, как бывало, разумно и последовательно.