Последний ход

Сааб Габриэлла

У священника была небольшая ямочка на подбородке, на лице – несколько глубоких морщин и порезов от бритвы. Должно быть, он носил бороду до того, как его обрили, – что вполне логично, учитывая, что он был монахом. На вид отец Кольбе был несколькими годами старше моего отца. Он отнёсся ко мне с такой добротой! Добротой, которой не стало бы, если бы я сказала ему правду. В его глазах светилась искренность, но, как бы сильно я ему ни доверяла, я не могла раскрыть то, что сделала.

И всё же он ждал моего ответа. Чтобы я назвала ему своё имя. Но я уже сказала ему, как ко мне обращаться.

Мария Флорковская

была глупым ребёнком, который думал, что сможет превратить жалкую пешку в могущественного ферзя. Она была дурочкой, пешкой в игре, которую никогда не выиграть; её перехитрили, обвели вокруг пальца и переиграли гораздо более умные и сильные противники. Её семья заплатила за это своей жизнью, а сама она стала хефтлингом [12] , заключённой 16671.

А заключённая 16671 была никем. Я была никем.

– Моё имя при рождении – Мария. Моё имя в Сопротивлении – Хелена. Моё новое имя – заключенная 16671. – Я слышала свой голос, он звучал грубо, резко и озлобленно.

12

Haftling (нем.) – заключённый.

Отец Кольбе склонил голову в лёгком кивке.

– Понимаю.

Он повернулся, чтобы утешить мужчину, который сыпал проклятиями и сетовал на свою судьбу. Я медленно огляделась по сторонам и убедилась, что была самой молодой и единственной заключённой женского пола в нашем блоке. Я подтянула колени к груди, вжалась в угол, уставившись на свою полосатую форму. Когда убитый горем мужчина успокоился, отец Кольбе поговорил ещё с несколькими людьми, а затем сел рядом со мной. Я не поднимала глаз.

– В миру я носил имя Раймунд, но когда принёс монашеские обеты, то получил два новых имени. Первое – Максимилиан. Второе – Мария, в честь Непорочной, Пречистой Богоматери. Это имя занимает особое место в моём сердце, а в такие времена, как сейчас, даже маленькие радости имеют значение. Если ты не возражаешь, могу я называть тебя Марией?

Это имя больше не было моим, так что мне следовало отказаться, но весь его вид показывал, что он надеялся получить моё согласие. Можно сделать исключение, просто чтобы утешить его. Я кивнула.

– Сколько тебе лет, Мария? – спросил отец Кольбе, затем усмехнулся: – Прости меня, но они забрали мои очки.

– Четырнадцать.

– Есть здесь кто-нибудь с тобой? Может быть, друг или семья?

При упоминании о моей семье на глаза вновь навернулись слёзы, поэтому я покачала головой, чтобы скрыть их. Не то чтобы это была абсолютная ложь.

– Что ж, после ареста мы с братьями были разлучены. Я тоже приехал один, так что в этом смысле мы похожи, ты и я. Может быть, будем друзьями?

Он бы не предложил дружбу, если бы знал, что мои родные мертвы, лежат в грузовике в этом самом лагере. Они мертвы, потому что их арестовали из-за меня. Я должна была наказать себя отказом, но его предложение – это всё, что у меня было, единственный шанс отвлечься от совершённых грехов.

Я не доверяла своему голосу, поэтому кивнула.

В его лёгкой улыбке было столько тепла и участия:

– Тогда решено. Друзья.

Глава 6

Аушвиц, 30

мая 1941 года

Было чуть за полночь, когда я поняла, что провела весь этот день в блоке № 18, обдумывая свою новую реальность. Заключённая 16671, осиротевшая, оставшаяся в полном одиночестве, за исключением добросердечного священника, который ничего не знал ни обо мне, ни о том, на что я обрекла свою семью.

Размеренные вдохи и лёгкий храп нарушали зловещую тишину. Я даже не сомкнула глаз. Лежала на кишащем вшами соломенном тюфяке на полу, уставившись в темноту, цепляясь за крошечную пешку, доставшуюся мне от отца, словно за спасательный круг. Когда все устраивались на ночь, двое мужчин, втиснувшихся по обе стороны от меня, заверили, что мне не стоит их бояться, но никакие заверения не помогали обрести чувство безопасности.

Как вообще можно уснуть после всех тех ужасов, через которые нам пришлось пройти? С тех пор как мы прибыли в наш блок, у каждого то и дело случались приступы паники и гнева, но сейчас всё стихло. Может быть, люди смирились с ситуацией, в которой мы оказались, или были слишком измучены, чтобы волноваться, или, может быть, они не видели свою семью среди груды мёртвых тел.

Я закрыла глаза, потому что с открытыми было так же темно. Даже если бы я хотела уснуть, то не смогла бы. События ужасного дня заполнили мою голову, хотя я и пыталась концентрироваться на счастливых, беззаботных воспоминаниях о довоенной жизни. Я почти чувствовала дразнящий аромат свежего хлеба в духовке, когда мы с семьёй собирались в гостиной, чтобы послушать наши любимые радиопередачи и поиграть в настольные игры, но я не могла за это долго цепляться.

Воспоминания поблёкли, сменившись шахматной доской, знакомой и успокаивающей, передышкой от преследующих меня зверств. Фигуры были чёрными и красными, и я сомкнула пальцы вокруг самой узкой части красной пешки. Но пешка скользнула вниз, краска была свежей и жидкой. Я изучала ярко-алый цвет, заполняющий бороздки на подушечках пальцев, и внезапно мне в ноздри ударил металлический запах. Кровь.

Силясь вдохнуть, я вытерла руку о свою клетчатую юбку, только это была не юбка, а полосатая форма. Я схватила чёрную пешку, но она была липкой и покрыла мои пальцы тёмной свернувшейся кровью, я посмотрела на противоположный край доски, но обнаружила там не соперника, а сотни голых тел, сваленных кучей в грузовик. Я сразу же нашла их. Или, может быть, они нашли меня. Мама, тата, Зофья, Кароль. Их глаза, когда-то лучившиеся весельем и любовью, теперь пустые и безжизненные, вперились в меня, обвиняя, напоминая, что это была моя вина, целиком и полностью моя вина.

Меня разбудили рыдания и вопли, понадобилось мгновение, чтобы осознать, что они были моими собственными. Да, я заснула, хотя думала, что больше никогда не усну.

– Умолкни! – проорал сердитый, хриплый голос.

Должно быть, он обращался ко мне – кто-то из заключённых рядом жаловался, что его разбудили, но я не могла успокоиться.

– Тише, всё в порядке, Мария.

– Моя семья…

Сдавленный крик вырвался прежде, чем я остановила себя, чтобы не сказать больше. Стой. Не рассказывай ему, что произошло.