Последний Иван
Шрифт:
Я сидел слева – так, чтобы председатель не поворачивал ко мне здоровое ухо. И говорить старался погромче, впрочем, не так громко, чтобы напомнить ему о его физическом недостатке.
– Что там у вас? Директор болеет? Что с ним?
– Да, приболел Юрий Львович, а вот чем – не знаю.
– Навещал его?
– Я – нет, не навещал. Но сотрудники к нему ходили.
– Кто ходил? Сорокин, что ли, к нему ходит?
«Знает! – подумал я.- Кто-то уже доложил».
– Был у него и Сорокин.
– Не «был», а – ходит. Зачем
– А вы, Николай Васильевич, больше меня знаете.
– Знаю. Обязан знать.- И минуту спустя: – Он, видите ли, хворает! Я бы тоже с удовольствием повалялся дома, а дела куда денешь?… Мастер он узлы завязывать, ваш Прокушев. Вот выйдет снова и зачнет колобродить. А Сорокину скажи – от себя скажи, не от меня,- пусть поменьше обивает порог прокушевской квартиры. Отца родного нашел!
Свиридов был недоволен и не скрывал своего настроения. Я ждал, что вот-вот заговорит о художниках, о моей активности в сборе материалов, но он молчал. И я поднялся:
– Пойду я, Николай Васильевич.
– Куда пойдешь?
– Домой. Уж время.
– Ты на машине ездишь?
– Нет, на городском транспорте.
– Мы же дали вам две машины: одну – директору, другую – главному.
– Иногда мы ездим на служебной, но она больше стоит – будто бы на ремонте.
– И тут химичит,- буркнул Свиридов, имея в виду, очевидно, Прокушева.- Подожди, вместе поедем.
Не доезжая до своего дома на Кропоткинской, Свиридов простился со мной и велел шоферу везти меня на Черемушкинскую.
Настроение у председателя было плохое. Видно, многие, подобно Прокушеву, завязывали ему узлы, и так туго, что развязать их было нелегко.
Мысленно представлял его заботы, и на их фоне мои собственные проблемы казались не столь уж и серьезными.
Назавтра пришел на работу и в приемной застал директора. Посвежевший, веселый, он приветливо тянул руку и увлекал меня в свой кабинет.
– Как здоровье? – спросил я.
– А ничего. Где-то подхватил простуду, отлежался и – вот, видишь, на ногах.
И не успев сесть в кресло:
– Ты вчера был у председателя. Ну, как он?… Доволен нашими делами?
«Ну и ну! – думал я.- Там, в Комитете, знают о каждом нашем шаге, и здесь тоже – уже доложили».
– О делах я с ним не говорил. Зашел так… по старой памяти.
– Ну ладно, Иван Владимирович, не крути. К министру так, за здорово живешь, не ходят. О художниках что ли доложил? Говори. Все равно решать будем вместе.
– Да нет, Юрий Львович, о художниках никому не докладывал, хотя материала о них скопилось много. Дела подсудные, надо решать их, и хотелось бы решать вместе с вами. Ждал я вас, хотел серьезно поговорить.
– Ну что ж, будем решать! Давай документы, где они?
– Сейчас принесу.
В моем кабинете сидели и ждали меня Сорокин и Панкратов.
– Вот, кстати, сейчас пойдем вместе к директору. Разговор о художниках. Требует документы.
– Какие
Я достал из сейфа папку с документами о художниках, пригласил Сорокина и Панкратова к директору. Юрий Иванович, нависая надо мной своей грузной фигурой, сказал:
– В самом деле – не надо выпускать из рук документы. Прокушев только того и ждет.
В кабинете расположились обычным порядком: у приставного стола – я, слева от директора – Сорокин и рядом с Сорокиным Панкратов. Передо мной – папка с документами. Я положил на нее руки, смотрю на директора. Он сегодня какой-то другой, необычный,- голову приподнял, улыбается, лицо светится, точно его озарило изнутри. Так после долгой разлуки отец смотрит на своих детей: он и рад их возвращению, и все прежние шалости и обиды простил, и верит, что теперь жизнь пойдет иная – в мире и согласии.
«Что это с ним?…- думаю невольно, ожидая, когда он заговорит и с чего начнет разговор о художниках.- Уж не доктор ли Баженов внушил ему примирение с нами или какую-нибудь другую тактику? А может быть, сорокинские льстивые пассажи так переменили директора?»
Панкратов задает неожиданный вопрос:
– Юрий Львович! Вы, говорят, заявление об уходе подали. На кого же нас оставляете? Уж не на Дрожжева ли? А может, Вагина вместо вас назначат?
Прокушев тоненьким голоском хихикнул и головой тряхнул энергично, точно кто невидимый толкнул его в спину. И отвечал несвязно, слова не договаривал:
– Так… В минуту слабости. А-а, думаю, финансы, картинки – зачем все это? Я профессор, доктор наук. Читай себе лекции и спи спокойно.
– И когда же? Уходите? – наседал Панкратов. Голос у него противоположный директорскому – грудной, трубный. Говорит просто, тоном искренним, почти детским. Повторяет: – Когда же?
Прокушев завертелся, замотал головой,- и то хмыкал, то всхлипывал. У него внутри словно бы пружины сломались. «Э-э…»- тяну я про себя невольно. И вспоминал, как, будучи корреспондентом «Известий», являлся к людям, у которых «рыльце в пушку», и наивно, будто бы ничего не подозревая, издалека заводил беседы на щекотливые для них темы. И смотрел им в глаза, наблюдал игру страстей, муки, терзающие человека в преддверии разоблачений.
– Не отпускают, Юрий Иванович. Все как сговорились: стеной стоят! Дела-то у нас – вон как пошли! Книги в магазинах не лежат. Очередь за ними. И с экономикой… – тоже ведь!
– Ну уж экономику вы, Юрий Львович,- заговорил Сорокин. И тут же осекся. Не стал продолжать анализ той самой экономики, которую мы и собрались обсуждать. Обыкновенно Сорокин не церемонился – правду-матку резал сплеча. Нынче же… смолк. И голову над столом повесил.
– Не пускают! – продолжал директор, постепенно обретая спокойствие.- И не пустят. Вновь придется впрягаться.- И ко мне: – Давайте ваших художников. Будем смотреть.