Последний из удэге
Шрифт:
И вот они вошли, пять человек, подталкивая друг друга, держа перед собой фуражки, видимо робея. Впереди шел парень в синей косоворотке, черноволосый, с открытым, тронутым оспой лицом и твердыми серыми глазами. За ним — двое пожилых: один — лет уже за сорок, приземистый и, должно быть, силач; другой — помоложе него, худой, с поблескивающими на впалом лице выпуклыми глазами, — оба в тяжелых сапогах и потертых черных пиджаках. Четвертый был уже совсем старик, с черепом Сократа, с курчавой бородой и мелкими-мелкими, черными от угля, морщинками на лице. А пятый — почти мальчик. Жесткие
При виде этого юношеского светлого и сурового выражения что-то дрогнуло в нижней части лица Лангового, и он отвел взгляд: внутренний голос подсказывал ему, что сюда он не должен смотреть.
Рабочие вошли и остановились возле двери и во все время разговора уже не отходили от нее.
— Ну-с, так… — Управляющий своими отечными пальцами сделал неопределенное движение. — А главные ваши что ж? Боятся? Заварили кашу и послали вас расхлебывать, а сами боятся?
Рабочие молчали.
— Кто вас послал?
— Кто? Народ послал, — спокойно сказал черноволосый парень с лицом, тронутым оспой.
— Народ? Какой такой народ? Русский народ?
— Разный, какой есть. Шахтеры.
— Большевики, что ли?
Парень промолчал.
— То-то вот, а ты говоришь — народ. Ты еще молод, да-с! А я-то знаю русский народ. Никогда он не пойдет на такое дело, если не натолкнут его злые люди.
Ланговой, искоса взглянув на управляющего, поморщился.
— Вот я вижу среди вас Соловьева, Анания, — продолжал управляющий своим хрипло-певучим голосом, — и диву даюсь: русский человек, старый солдат… Поди-ка сюда поближе, Соловьев!
Управляющий поманил пальцем. Старик, похожий на Сократа, протискался вперед, стал рядом с черноволосым парнем и кашлянул, прикрыв рот фуражкой.
— Скажи вот ты мне, Соловьев, ты же меня хорошо знаешь: помнишь — ты просил у меня теса на сарайчик, и ведь я тебе не отказал, и ты знаешь, что я всегда готов пойти навстречу всякой нужде и вместе с вами разделяю то тяжелое бремя, те, что ли, лишения, временные лишения… — Управляющий запутался в придаточных. — Вот, например, я послал телеграмму самому министру и скоро ожидаю денег для вас и продовольствия, и мы могли бы обо всем прекрасно договориться. Так скажи же ты мне, как же ты, старый, умный человек, поддался на уговоры этих людей, у которых нет ни бога в душе, ни дома, ни родины, ни… встал на путь преступления, государственного преступления, и во вред себе! Как все это получилось?
— Да ведь наше дело, как все, Николай Никандрович! — зачастил старик неожиданно-веселой скороговоркой, и его лицо, испещренное черными морщинками, засветилось хитростью. — Все — значит, и мы. Мы — значит, и все. Так ведь оно… А тесу, не спорю, вы мне отпустили, верно, и за это я вам вполне благодарен. Уж что верно, то верно, — сказал он и оглянулся на своих товарищей, как бы за сочувствием.
Никто из них не отозвался, только по каменному лицу приземистого пожилого рабочего пробежала мгновенная тонкая усмешечка, относившаяся скорее не к старику, а к управляющему.
— Ты хочешь сказать, что поступил по своей воле? Так, что ли? — допытывался управляющий.
— Да ведь человек
— А вы вот что, господин управляющий, — блестя выпуклыми глазами, сказал вдруг худой рабочий низким резким голосом, — вы нас про то, кто нас послал, да по своей ли воле пошли, вы нас про то не спрашивайте. Дело известное: послали нас рабочие, — не нас, так других…
— Правильно, — поддержал его черноволосый парень с оспинами, — и на то есть у вас письмо. А вы нам ответ скажите.
— Про что ж я и говорю! — сказал старик, хитро и бодренько оглядев сидящих перед ним господ.
— Как твоя фамилия? Твоя, твоя! — вдруг закричал Маркевич, перегнувшись через ручку кресла и ткнув пальцем в черноволосого парня.
— Городовиков, — сказал парень с достоинством.
— На какой шахте работаешь?
— На третьей.
— А твоя? — Маркевич ткнул пальцем в худого рабочего.
Тот назвал себя. Маркевич опрашивал каждого и заносил в записную книжку. Когда он дошел до паренька с непослушными стальными волосами и наивным суровым выражением лица, Ланговой не удержался и поднял голову и тотчас же опустил: этого лица он решительно не должен был видеть.
— Разрешите отлучиться, господин полковник? — многозначительно сказал Маркевич и встал.
Ланговой махнул рукой. Рабочие переглянулись, и лица их потемнели. Маркевич, усмехаясь, шел прямо на них. Рабочие, чтобы пропустить его, отодвинулись в сторону, прижавшись друг к другу.
— Так… Ну что ж, господа, — грустно сказал управляющий, — я дал вам возможность одуматься, но… — он развел руками: — Конечно, вы могли бы взять обратно эту… эту бумагу, — он полированными ногтями оттолкнул по столу письмо, — да, взять ее обратно и передать своим товарищам, что, если они станут на работу…
— Бумагу мы взять не можем, — покорно, но твердо сказал черноволосый парень с оспинами на лице, — не мы ее писали.
— Подумайте, к чему это приведет, господа!
— Довольно! — вдруг сказал Ланговой звенящим голосом и длинной белой своей ладонью тихо стукнул по столу. — Они ждут, чтобы с ними поступили, как со всеми бунтовщиками и изменниками. Так пусть пеняют на себя!
— Это будет ваш ответ? — тихо спросил парень с оспинами.
Никто не ответил ему. Рабочие, подталкивая друг друга, вышли из кабинета.
XII
Денщик в прихожей раздувал сапогом самовар и тоненько пел какую-то заунывную песню без слов.
Ланговой, сбросив ему на руки фуражку, перчатки, прошел к себе. Как ненавидел он свою холостяцкую запущенную квартиру, пахнущую грязным бельем, ваксой, умывальником!
На столе лежала неразобранная, скопившаяся за неделю почта — газеты, письма. Все это были казенные письма из штаба, донесения, сводки. Никто не беспокоился лично о Ланговом, не спрашивал о его здоровье, настроении. Не было на свете ни одной живой души, которая помнила бы о нем. Вениамин, Дюдя, друзья детства, юности?.. Мираж, мираж!