Последний койот
Шрифт:
Он снова пожал плечами, дескать, не имею представления.
– Тебе хорошо, Босх?
Он затушил окурок в пепельнице.
– Мне хорошо. А почему ты спрашиваешь?
– Не знаю... Помнишь, о чем пел бард Марвин Гай до того, как его убил собственный отец? О возможности духовного исцеления через секс. Утверждал, что секс полезен для души... что-то вроде этого... Как ни странно, я в это верю. А ты?
– Возможно.
– Твоя душа, Босх, нуждается в исцелении.
– Может, в таком случае ляжем в постель?
Она легла и натянула на себя простыню. Босх прошелся по комнате, выключая
– Почему люди называют тебя Джаз?
– Не знаю. Так уж повелось. Этакое обязательное приложение к моему имени. А почему ты спросил?
– Так просто. Запах твоего тела прекрасно сочетается с обоими именами – и Джаз, и Джасмин. От тебя пахнет музыкой и цветами.
– А как, интересно, пахнет джаз?
– Он пахнет темнотой и табачным дымом.
Они надолго замолчали, и Босх даже подумал, что Джасмин заснула. А ему не спалось. Он лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темное пространство комнаты. Неожиданно Джасмин заговорила снова:
– Скажи, Босх, что самое плохое ты сделал для себя в своей жизни?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты знаешь, что я имею в виду. Итак, что было самым худшим? От чего ты не можешь заснуть, если вспоминаешь об этом?
Прежде чем ответить, он немного подумал над ее словами.
– Трудно сказать... – Он выдавил из себя короткий смешок. – Я в своей жизни много чего плохого сделал. Вероятно, и по отношению к себе тоже. Я часто думаю об этом ночами...
– О чем же ты думаешь? Расскажи хотя бы об одном своем прегрешении... Мне ты можешь довериться.
Он знал об этом. Знал, что может открыть ей почти все свои тайны, и она не будет судить его слишком строго.
– Когда я был ребенком – а будучи сиротой, я воспитывался большей частью в казенных учреждениях, – старший мальчик отобрал у меня новые ботинки. Мягкие мокасины. Не то чтобы они слишком уж ему нравились... По-моему, они ему даже по размеру не подходили. Но он все равно их у меня отобрал. Так сказать, по праву сильного. Потому что мог это сделать. Он был в нашем приюте заправилой и позволял себе все, что угодно. А я никак тогда на это не отреагировал, по крайней мере, внешне. Но обида еще долго меня жгла.
– Но ты же не сделал ничего дурного! Я не это имела в виду...
– Да, тогда не сделал. Я рассказал тебе об этом, чтобы ты лучше поняла остальное. Потом, когда я вырос и сам стал в приюте большой шишкой, то совершил аналогичный дурной поступок. Отобрал у младшего новые ботинки. Мальчишка был маленький, и его ботинки мне на нос не налезали. Тем не менее, я их забрал. Уже и не помню, что с ними потом сделал... Выбросил, наверное. Но я взял их, поскольку знал, что могу это сделать и мне ничего не будет. До сих пор, вспоминая об этом, я чувствую себя не лучшим образом.
Джасмин стиснула его руку, и он воспринял это как знак сочувствия, хотя она не сказала ни слова.
– Думаю, есть все-таки одна вещь, о которой я сожалею больше всего. Я отпустил одну женщину... позволил ей уйти...
– Ты хочешь сказать, что отпустил преступницу?
– Нет, я хочу сказать, что отпустил любовницу.
– Она сказала, почему от тебя уходит?
– Нет. Но похоже, она слишком хорошо меня узнала. Я ее ни в чем не виню. Я трудный человек. И думаю, что жить со мной очень непросто. Ведь большую часть своей жизни я провел в одиночестве.
В комнате снова повисло молчание. Но Босх знал, что Джасмин обязательно что-нибудь скажет или задаст вопрос, и ждал, когда она заговорит. Но когда она заговорила, он не сразу понял, о ком она ведет речь – о нем или о себе.
– Есть кошки, которые шипят и бросаются на всех подряд – даже на тех, кто их любит. Говорят, это происходит потому, что с ними плохо обращались, когда они были котятами.
– Никогда об этом не слышал.
– А вот я слышала, и верю в это...
Он провел рукой по ее телу и коснулся груди.
– И в чем же смысл этой байки? – спросил он. – Не с тобой ли в детстве или юности плохо обращались?
– Как знать...
– Скажи лучше, что плохого ты сделала себе, Джасмин? Похоже, тебе просто не терпится об этом рассказать.
Он знал, что Джасмин ждет от него этого вопроса. Возможно, именно для этого и затеяла игру в откровения.
– Ты не стал удерживать человека, в которого по идее должен был вцепиться обеими руками. Я же, напротив, старалась удержать того, от которого мне следовало держаться подальше. Всегда знала, что к хорошему это не приведет, но продолжала за него цепляться. Словно стояла на железнодорожных путях и смотрела на несущийся поезд – надо бы бежать, да заворожил ослепительный свет.
Он обнял ее за плечи, поцеловал в шею и прошептал:
– Но ты все-таки убежала, верно? Вот что важно. Все остальное не считается.
– Да, я убежала, – печально проговорила она. – Выбралась из всего этого...
Она нашла под простыней его руку, лежавшую у нее на груди, и накрыла ее ладонью.
– Спокойной ночи, Гарри.
Он лежал, пока не услышал ее ровное дыхание, и лишь после этого закрыл глаза. На сей раз видения его не мучили, и он медленно погрузился в тепло и темноту.
Утром Босх проснулся первым. Он принял душ и воспользовался зубной щеткой Джасмин, не посчитав нужным поставить ее об этом в известность. Потом оделся и спустился к машине, где лежала его дорожная сумка. Сменив белье и надев свежую рубашку, он отправился на кухню, чтобы сварить кофе, но обнаружил лишь упаковку с чайными пакетиками.
Распрощавшись с мыслью о кофе, он отправился на экскурсию по жилищу Джасмин. Старые сосновые половицы поскрипывали под ногами. Гостиная оказалась просторнее спальни и была так же скудно обставлена – софа под белым покрывалом, кофейный столик и старая кассетная стереосистема. Ни телевизора, ни CD-плейера. На стенах тоже ничего не было, но гвозди и прямоугольные пятна свидетельствовали, что здесь висели картины. Два гвоздя, судя по блестящим шляпкам, были вколочены совсем недавно.