Последний Лель

Есенин Сергей Александрович

Иван Палыч бережливо отодвинул подальше свой сахар, расстелил потималку, а мы все по куску положили, выбирая который поменьше.

* * *

На другое утро солнце встало красное, должно быть, совсем перевалило на зиму.

Уселись мы на лавку возле блиндажа, в праздничный день и в деревне мужик с утра не знает, куда руки девать, разве разойдется, когда понаедет сватьё да деверьё да на стол жена поставит ковш с устоявшимся пивом, а тут и подавно: сидим мы, словно попа ждем на водосвятье,

а поп, должно быть, раздумал.

К обеду пришел к нам Миколай Митрич и поздравил нас с полковым торжеством.

— Благодарю вас, ребята, за сахар, — прибавил Зайчик, — только вот что, Иван Палыч: я не люблю в долгу оставаться… сахар ваш, а мой чай и водичка!

— Ну, да вода-то, ваше высоко, найдется, все время у нас на парах, вот чайку, если положите, чтоб было погуще.

— Дай мне, пожалуйста, Иван Палыч, свой котелок…

Смотрим на Миколай Митрича и не можем хорошо разобрать, о какой это водице он говорит, когда воды, куда ни толкнись, сколько хочешь, в каждой ямке тут же возле окопов, да и дело ли командиру ходить за водой. Иные же по простоте душевной да от тоски, что давно во рту не бывала, на радостях подумали на заливуху…

Однако Иван Палыч принес котелок. Зайчик посмотрел в нёго и понюхал, потом подошел к окопному козырьку, схватился одной рукой за выступ, занес ногу на колышек, подпирающий окопную стену, и вмиг, не успели мы спросить, что это вздумалось выкинуть Зайчику, перескочил через бруствер.

Смотрим мы, идет он во весь рост с берега прямо к Двине, пробираясь не спеша и осторожно через колючие загражденья.

«Ну, — подумал каждый из нас, — сейчас немец трескотню поднимет».

Но по непонятной для всех нас причине никакой стрельбы по Зайчику немец не поднял.

Зайчик спокойно подошел к воде, зачерпнул один раз котелок и сполоснул его, выливши воду на берег, потом снова нагнулся и снова в него зачерпнул, отпил немного из котелка и пошел обратно, перелезая через проволоку; в одном месте он зацепил брюками за колючку и немало времени, показалось нам, провозился, отцепляя ее, чтоб штанов не разорвать.

Все мы бросились к Зайчику, когда он занес ногу, чтобы с котелком, полным двинской воды, спрыгнуть в окоп.

— Затейник же вы, ваше высоко… герой… теперь уж видим своими глазами.

— Давайте качать командира! — крикнул Сенька, взявши Зайчика наперелом.

Пенкин подбежал, Иван Палыч, а за ними и мы.

Зайчик взлетел высоко над козырьком, но на втором же маху мы одумались и поставили его на ноги: в бруствер цокнула запоздавшая пуля.

— Ну, ребята, давайте-ка чай пить, — весело сказал Зайчик.

Бултыхнул Иван Палыч котелок с двинской водой в большой чайник, кипевший в блиндаже на лежанке, а мы уселись опять и приготовили кружки…

Смотрим мы на Миколая Митрича, и никто хорошо разглядеть его будто не может, только взглянешь

ему прямо в лицо, а он отвернется, было у него в глазах что-то очень чудное, все время он, должно быть, о чем-то думал, а нас всех хоть и видел и понимал все, что ни скажешь ему, но отвечал все же больше себе, словно сам с собой говорил, а не с нами.

— Вот ты говорил, Пенкин, — начал вдруг Миколай Митрич, — прошлый раз как-то о вере… а что можно об этом сказать, так чтобы было это правдой наверно, знаешь, так на верную… без всяких сомнений?

Пенкин нахмурился и тут же ответил:

— О вере думать много не надо… нам есть о чем думать: о хлебе, о доме, о детях, а вера сама плывет мимо хаты, и берега у ней крутые, ваше высоко…

— А я полагаю, Пенкин, что верить в наше время становится все трудней и труднее…

— Опять же, от непривычки к тяжелой работе и к тяжелой жизни.

— Нет-нет, Пенкин, жизнь наша вот как эта война: ты видел, Прохор Акимыч, героев, легко быть героем?

— Дело это, геройство, пустое… ничего нет смерти страшнее…

— Я думаю то же… Выходит, Прохор Акимыч, человек, где бы он ни был, страхом живет, а не верой.

— Ворона, когда мимо куста летит, тоже крылом крестится.

— Вот, Прохор Акимыч, страшно стало и мне.

— Нет, ваше высоко, с верой человеку все же менее страшно… в нашей темноте у нас только и есть одно окошко, куда на свет поглядеть: наша вера… не поповская, конечно, вам объяснять этого неча…

— А барин, Прохор Акимыч… тому ведь, пожалуй, не страшно? — вставил Сенька, наивно на Пенкина разинувши рот во время его разговора с Зайчиком.

— Барин уперся в науку, — сказал Прохор, не обернувшись к Сеньке, — у него обо всем свое рассуждение и другие мозги… барин мозгует без бога прожить…

— По-твоему, Прохор, науку выдумал черт? — спрашивает Зайчик.

— Черта человек непременно поборет, для того и науку человек изобрел, а вот бога…

— Тоже поборет?

— Не побороть… Не побороть!..

Зайчик курил папиросу за папиросой, и, словно внутри у него перед глазами стояли видения, глаза у него то расширялись и ярко горели, то потухали и тускли под нахмуренной бровью. Прохор же был спокоен, и только иногда возле губ собиралась смешливая складка и морщинки словно кто стягивал в крепкий и злой узелок.

— А Страшный суд, Прохор Акимыч, — спрашивает Сенька, — будет?..

— Пожалте чай кушать, ваше высоко! — крикнул из блиндажа Иван Палыч.

— Пойдем-ка чай пить, дурья голова, — сказал в сторону Сеньки, — пожалуйте, ваше высоко, — поклонился Пенкин Зайчику.

Но так и не суждено было узнать любопытному Сеньке, будет Страшный суд или нет.

Только вошли мы все в блиндаж, как с первого поста недалеко от блиндажа раздался свисток, и Иван Палыч заспешил к постовому.