Последний Магистр
Шрифт:
Прекрасно осведомленный о том, кем приходится ему глава правящего дома, Ильверс чувствовал в этом большую – как лес, как вся земля дэйлор – несправедливость. Происхождение его было ничем не хуже, чем у Найли, однако ж она – в шелках и золоте, а он – в лохмотьях… Наверное, чувство этой вопиющей несправедливости вскормило и то легкое презрение, которое он невольно питал к собственной матери. Порой ему хотелось спросить – почему? Почему ты не смогла удержать при себе этого ублюдка, что стал моим отцом? И отчего живем в вонючей хижине, вместо того, чтобы спать среди шелка и кружев?
Впрочем,
Но увы – на землях дома д’Аштам раб не мог стать никем иным, кроме как бессловесным тритоном, запряженным в роскошную повозку хозяина.
Он швырнул корзину, в которой таскал камни, на землю, и с наслаждением выпрямился. Ныли натруженные руки, спина, ноги – и это во время предобеденной прогулки Найли! А к вечеру он просто упадет на вонючую подстилку в углу хижины, закроет глаза и провалится в душную яму сна без сновидений, где нет ни чувств, ни мыслей, чтобы на следующее утро подняться с восходом солнца, проглотить кусок лепешки с козьим сыром и идти снова работать. В то время как Найли будет нежиться в мягкой, как лебяжий пух, постели…
Он с ненавистью взглянул на медленно приближающуюся сестрицу. Сквозь пышные кроны деревьев-стражей просачивались золотые нити солнца, и, опутанная ими, повозка сверкала и переливалась, заставляя щуриться. Презрительно сплюнув в траву, Ильверс поискал глазами мать – оказалось, та уже бросила выпалывать клумбу с лиловыми розами и, прихрамывая на обе ноги, спешила к нему, отчаянно делая какие-то знаки.
У Ильверса снова чуть не вырвался извечный упрек – почему? – но он вовремя прикусил язык. К презрению горячим ручейком примешивалась жалость к рано постаревшей, изможденной женщине.
Мать наконец добралась до него, и, вцепившись в локоть, потащила к дороге.
– Кланяйся, кланяйся, дурак!
В висках тугими ударами забилась кровь; Ильверс резко дернулся, стряхивая измазанные в земле пальцы дэйлор.
– Из ума выжила? С какой стати? Чем она лучше меня?!!
– Кланяйся, дурачок, – мать сиплым шепотом продолжала увещевать его, – может, возьмет тебя в замок прислуживать… пойдешь учиться… ну же, не упрямься!
В это время повозка поравнялась с ними; мать, испуганно ойкнув, бухнулась на колени, зачем-то прикрывая голову руками. Словно боялась, что ее будут бить.
А Ильверс так и остался стоять, не сводя взгляда с госпожи.
Тритоны всхрапнули и остановились. Найли, подперев кулачком точеный подбородок, некоторое время с любопытством разглядывала наглеца. Все это, конечно же, делалось напоказ – они прекрасно знали друг друга, и знали, кем друг другу приходятся. Возница тоже глазел на Ильверса, но со смесью страха и сочувствия. Молчание затягивалось.
Наконец, грациозным жестом раскрыв веер, Найли поинтересовалась:
– Почему ты не кланяешься, раб?
Взгляд Ильверса, помимо его воли, остановился на изящной шее девушки. В сознании вспыхнула сладко-заманчивая картина: Найли бьется в судорогах, глаза вылезли из орбит, а его пальцы с хрустом ломают ее нежное горло.
– Я тебя спрашиваю, – сахарным голоском пропела дэйлор, – ты оглох?
Это очаровательное
Найли исторгла из себя вздох, полный сожаления, затем поднесла к губам золотой свисток и трижды резко дунула в него. Ильверс моргнул и бросил взгляд на мать: та по-прежнему валялась, распростершись на земле, дрожа всем телом. Громко топая, прибежала четверка надсмотрщиков.
– Этот раб, – сказала Найли, указывая тонким пальчиком на Ильверса, – это ничтожество не желает кланяться своей госпоже. Всыпьте ему как следует, чтобы в следующий раз неповадно было.
И снова он не мог лежать на спине. И тощенький лучик света просачивался сквозь щель между досками, выхватывая из полутьмы хижины грязную ножку стола и край миски с водой. Ильверс как-то спросил у матери – зачем в их лачуге нужен стол, когда у прочих его прекрасно заменяет брошенная на пол циновка, но женщина, улыбнувшись одним уголком рта, принялась вспоминать о своей жизни в замке, и о том, что высокорожденные всегда едят со стола, а не с пола. Тогда Ильверс только хмыкнул, и кособокий, хромой на четыре ноги стол все-таки остался жить в хижине…
– Дурачок ты мой, дурачок, – бормотала мать, – зачем тебе это? Почему не хочешь смириться?
Но он только скрежетал зубами и отплывал в темное море беспамятства. А там, в бушующем водовороте, где не было ни земли, ни неба – а только мешанина чернильных и серых пятен, его находила благословенная Память Предков, то единое, что принадлежало всему народу дэйлор, храня знания тех, кто когда-либо жил на этом свете. И он вспоминал то, чего никогда не делал; воображал, как собирает в тугой ком Силу, плещущуюся повсюду, и бросает огненный смерч прямехонько в грудь Найли. А потом испытывал темное, неправильное удовольствие от того, как она мучительно умирала в сердце пламенеющего кокона.
– Не умеешь, да и не хочешь спину гнуть, – говорила мать, – вот и зря. И нечего зубами скрипеть. Найли – госпожа, а ты – раб. Ничего с этим не сделаешь… Поклонился бы ей, попросился бы прислуживать в замок. Я же вижу, как тебе тяжело…
– Она мне не госпожа, – устало повторял Ильверс, – а я ей не раб. Я такой же, как она. Почему, почему мы здесь, матушка? Что мешало тебе остаться в замке?!!
– Я ничего не могла поделать, – только вздыхала дэйлор, дрожащей рукой приглаживая пегие, спутанные пряди своих еще недавно черных волос, – ничего… Но ты еще можешь что-то изменить, почему же ты не хочешь?..
Позже боль отступила, заползла, как змея в нору. Ильверс наконец смог выйти из хижины, но на это ушли все его силы. Он сел на пороге, тяжело дыша и обливаясь потом.
Мимо плелся старый дэйлор, Квади, по кличке Ящерица. Остановился, поцокал языком.
– Что, храбрец? И не жалко тебе матери?
Ильверс только покачал головой. Конечно, мать он жалел, но…
– Не дури больше, – назидательно рек Ящерица, – и спина будет целее. А еще личинкой был таким же настырным!
Личинкой… Значит, мать выгнали из замка еще тогда, когда он был несмышленым созданием, жалким подобием дэйлор…