Последний мир
Шрифт:
Когда Эхо наконец умолкла, она с трудом перевела дух, точно после изнурительной работы. Высоко на каменных балюстрадах бухты, безучастные к ее рассказу, уже не глядя вниз, на две фигурки в туманной пелене тончайших брызг прибоя, сидели и лежали под своими тентами рудоплавы; была среди них и глухонемая ткачиха – она не отрывала глаз от изменчивых гребней волн. Рука Эхо мягко соскользнула с плеча Котты к его запястью; только теперь он снова увидал пятно от болезни и испугался, как в первый день. Тыльная сторона руки была покрыта серыми чешуйками, хлопьями отмершей кожи, казалось, это рука из слюдяного сланца или серого полевого шпата, изящная скульптура из конгломерата хрупких камней.
Молча
Котта шагал, размышляя о римских выступлениях Назона, и тщетно искал в памяти видений светопреставленья, сравнимых с рассказом Эхо, слышал в душе стихи и речи Назона, но о потопе не мог припомнить ни слова.
Эхо шла рядом такая усталая, точно вложила в надрывный рассказ о пророчествах ссыльного не только всю силу голоса, но и всю силу памяти, такая усталая, точно, поведав апокалипсис, до последнего слова исполнила свое назначение и теперь вновь уходит в безъязыкость.
Небрежным торопливым жестом распрощались они под вечер на пристани. Котта еще не один час сидел там на усеянных окаменелостями плитах, задумчиво водил ладонью по раковинам и щупальцам древних моллюсков, щетинковых червей, рачков и тосковал по Риму; порой эта глухая тоска без всякого видимого повода нападала на него и, промелькнув быстрой чередою воспоминаний, столь же внезапно отпускала. Он пересчитывал сегменты спинного панциря навсегда вросшей в камень мокрицы и думал об отполированной белизне каррарского мрамора, чувствовал накопленный в плитах дневной жар и мечтал о блаженной лени досужих часов на веранде, о диванах и мягких подушках плетеных кресел, слушал, как трутся бортами причаленные к пирсу лодки, шуршат, царапаются друг о друга, и этот звук мнился ему шорохом проволочных метел и щеток, которыми узники Тринита-деи-Монти драили после празднеств огромный стадион или какой-нибудь театр на бульваре.
Было уже темно, когда он наконец встал. Ностальгия слабела, истекая все более блеклыми образами, и в итоге привела Котту снова туда, куда его занесло время и скудоумие Римской империи, – на безлюдную пристань гавани у края света, в место ссылки, но и несокрушимости: Метаморфозы, сожженные, заброшенные к рудоплавам и свинопасам и во второй раз не записанные ну и пусть, все равно он, Котта, добудет сей труд и вернет в руки Рима. Из памяти Эхо и воспоминаний других людей, сидевших у Назоновых костров, он извлечет истории ссыльного, даже если не отыщет их автора в глуши Трахилы. Книга камней – так сказала Эхо. И вот, воротившись в мансарду канатчика, он написал Книга камней над заметками, в которых запечатлел гибель мира.
До глубокой ночи он сидел над своими записями, а в ущельях и ближних горных долинах собралось меж тем пришедшее с моря ненастье и с такой яростью обрушилось на железный город, что Котта было подумал, уж не угодил ли он вдруг в рассказ Эхо о потопе. Закрывая хлопающую на ветру ставню и глянув в улочки, он увидал, как буря срывает с крыш мох, сланец и тростник и швыряет в речку, с ревом несущуюся по городу. Мусор, обломки дерева, ограды и выдранные с корнем кусты плясали в клокочущей воде, за считанные минуты речка вскипела таким могучим потоком, что начала сотрясать фундаменты стоящего на береговых скалах порядка домов и сваи деревянных мостиков.
Но тщетно ждал Котта у окна шумной сумятицы катастрофы, жестикулирующих, бегущих людей, криков. Дома оставались темны. Томы словно и не замечали ненастья. Распахнутые бурей ворота и решетчатые калитки так и стояли настежь; разбитый, упавший на козырек крыльца ветряк так там и валялся; и мула, тащившего за собой колышек, к которому он был привязан, никто
Парализованный ожиданием очередного громового раската, ослепленный частоколом молний, Котта стоял у окна своей комнаты, слушал, как под напором бури кряхтят балки и перекрытия, и был не в силах разбудить хотя бы канатчика, который спал в дальнем конце лабиринта лестниц, коридоров и кладовых в углу мастерской. Или бодрствовал?
Но вот непогода утихла, так же внезапно, как и разыгралась, перевалила горные хребты на побережье и со всеми своими облачными ладьями и слепящими вспышками огня уплыла прочь словно этакая пылающая армада. Рев речного потока тоже мало-помалу умолк, отступил вдаль, и отзвуки ненастья слышались уже только в бегущей по сточным желобам воде, во дворы снова пришел покой, лишь капель в кронах деревьев нарушала тишину. Измученный ужасом непогоды и повестью о конце света, Котта так и уснул в эту ночь над своими заметками.
Наступившее утро пахло промытыми водой цветами и свежей древесиной, а береговые кручи заливал такой яркий золотой свет, что, отворяя окно, заспанный Котта посчитал бы ночную грозу сновиденьем, если бы не увидел на улочках, во дворах и садах обитателей железного города, которые устраняли следы опустошения. Томы полнились гулким стуком молотков, пением пил, режущих стволы упавших деревьев, и скрежетом лопат по мостовой. Рудоплавы с бранью взялись за починку.
Дом канатчика остался цел и невредим. А что там с другими домами, Ликаона не интересовало; он стоял в мастерской, склонясь над мотовилом, и, похоже, с головой ушел в работу – Котта по нескольку раз повторял свои вопросы, прежде чем получал ответ.
Ненастье минувшей ночи?
Канатчик никакого ненастья не заметил; спал у открытого окна и даже ветерка не почувствовал.
Вывороченные деревья?
Так ведь трухлявые деревья иной раз сами падают, подчас в самые тихие ночи.
А обломки на улицах?
Домов-то нежилых и развалин вон сколько, все время что-нибудь отваливается да обламывается, то тут, то там, сказал канатчик. Ну а он ночью спал. Днем работы по горло. И Ликаон опять взялся за мотовило.
Озадаченный, а вдобавок странно встревоженный Ликаоновой резкостью, отправился Котта тем утром к трущобе Эхо. И кого он ни спрашивал о ненастье – немца Дита, забивавшего досками щель в стене, или кабатчика, у которого на подвальную лестницу свалилась полная бочка затертого солода и теперь он, чертыхаясь, ползал на карачках среди разбитых клепок и совком собирал зеленый солод в ведро, – все как один твердили, что ни грома не слыхали, ни сполохов не видали. Все поломки, весь разгром объясняли буднично: может, ветер постарался, может, зверь какой. Буря? Ливень? Не иначе как дурной сон ему привиделся, римлянину-то.
Остановившись среди камней возле лачуги Эхо, Котта окликнул ее по имени, но ответа не получил. Трущоба – он вошел в нее впервые после той злосчастной ночи – походила на арену побоища. Горка, в которой Эхо хранила тончайшие вазы, бокалы из Мурано, расписные кувшины и обсыпанные кварцевой пылью шары, коллекцию ее любви к филигранному искусству стеклодувов, была опрокинута и разбита. Утрамбованный глинобитный пол сплошь усыпан многоцветными черепками и осколками, ярко сверкавшими в утренних лучах изумрудной зеленью, серебром и багрянцем. Четыре соседские индюшки, привлеченные искристым блеском, убежали из порванного камнепадом вольера и сидели сейчас на постели Эхо, на столе, на холодной плите. Когда, вспугнутые Коттой, они заковыляли по сверкающим россыпям осколков на улицу, их сопровождал легкий мелодичный звон. Эхо исчезла.