Последний мужчина

Сергеев Михаил

— Вы что же, хотите, чтобы я высказал режиссёру, что масса моих коллег не имеет права говорить со зрителем? Чтоб я сам нарушил извечно установленный порядок согласия с моралью пьесы, уже принятой и одобренной обществом? Иногда столетиями. Да и, чего греха таить, мной. Меня ведь так же вылепили, как и других. Из того же теста. Когда вы посвящаете себя искусству, подписавшись, так сказать, под контрактом, то берётесь выполнять все условия. Вы ведь говорите именно о них. Вначале потому что подписант — никто. А потом… потом грех уже совершён. Вы сделали то, чего не хотели бы. Но так поступают все! И не только идущие в театр на работу, но и в партер, даже на самый верх. Это сближает. Зал и сцену. Одураченных и лгунов. Дьявольски сближает, —

тихо повторил он, — мысль-то спасительная. По крайней мере, кажется таковой. Привыкаешь. Скажу хуже, чувствуешь удовлетворение, путаешь его с творческой удачей. Не страдаешь за совершаемое, — умирающий вздохнул, — вот результат. И не только игры на сцене. Что касается ухода… вы предлагаете, объявив причину, лишить заработка, да что там, смысла существования массы вполне адекватных, не плохих и не хороших актеров, служащих театра? Просто людей. Наплевав на имя автора, обожаемого целыми поколениями? Шокируя режиссёра? А поклонники?! Вы знаете, что такое «потерянный зритель»? Впрочем, откуда? А ведь примеров таких трагедий в истории… Да я просто был бы уничтожен, забыт. Причём в лучшем случае. Люди спивались, а порой… Да и возможен ли театр, о котором говорите вы? На этой-то грешной земле…

— А разве возможен смысл существования, оправданный заработком? Разве такоерешение может зависеть от режиссёра или отношения поклонников? Их отношения к вам, к ложной традиции? А если и постановщик из тех же? Двуликих. Бывало?

— Через одного.

— И поклонники?

Артист пожал плечами.

— И всё-таки не решились спиться?

— Нет.

— И ни о чём в жизни не жалеете?

— Увы… До этой ночи так и думал. Вчера вот тут… рядом, — Янковский кивнул на стул, — сидел батюшка, и я понял, что произносить такие слова грех.

— Даже так, — Сергей качнул головой. — Раньше вы считали по-другому.

— Не просто считал, а сотни раз повторял. На людях… бахвалился, да что там, призывал их думать так же, — он горько усмехнулся. — Ведь это любимый вопрос журналистов, будь они неладны. — Тяжелый вздох снова прервал его мысль. — Батюшка сказал, как на самом деле звучат эти слова: «Мне не в чем раскаиваться в жизни. Потому что раскаиваться и значит сожалеть. И верить. Ему». — Артист указал рукой вверх и прикрыл глаза, словно переживая о чём-то. — А разве каждый из нас не обманул никого в жизни, не ударил, не оскорбил в порыве гнева? Уж не говорю о большем. Он открыл мне скрытые последствия поступков. Не увидев однажды хоть в ком-то своего брата, сына, сестру, вы не настроение можете испортить, а сломать жизнь. Никогда, быть может, не узнав об этом. В том и наказание себя. Рубец на душе. И только после нескольких порезов вы ударите и её. Душу.

— А потом привыкаете и всю жизнь, поворачиваясь, бьёте её по лицу уже наотмашь. А она плачет и не уходит, потому что ей некуда уйти. Потому что уйти можете только вы, — глядя мимо артиста, задумчиво добавил гость.

Тот снова поднял на него глаза:

— Вам… тоже знакомо?

— Это слова женщины из моего романа.

— Сколько таких романов было у меня…

— Вы меня не так поняли.

— Всё я понял правильно.

Сергей развёл руками:

— Вот так и поднимаем мы свою душу на крест, в слепой ненависти к людям, и вколачиваем ржавые гвозди в тело её, не видя такой ненависти в себе, лишенные рубцами заветного чувства. Но однажды её глаза и наши встречаются. Нас, слепых и сошедших с ума… И мы вдруг видим эти слёзы.

— Сошедших с ума? — как-то безразлично повторил Янковский.

— Только сумасшедший, вбивая гвозди, может повторять слово «люблю». С каждым ударом всё громче. А иные обращают его к зрителю. К примеру, ваша наследница Рифеншталь.

— Рифеншталь?

Сергей дважды кивнул.

— Это её «Триумф воли» поёт гимн человеческому вызову небу, разуму тела, называя их духом. Подменяя. Это она своим демоническим талантом применила ритм и движение в качестве художественных

принципов, протянув запретный плод миллионам восторженных мужчин. Увлекая тех на погибель. В жерло Второй мировой! Между прочим, из актрис! И слово «люблю» звучало через одно в её лексиконе! Не знаю, как у вашей со здоровьем, но та восхищала поклонников не только талантом, но и способностью к весьма глубоководным погружениям в преклонном возрасте. Не догадывались, что она топила их таким оригинальным способом. Наследница пока имеет успехи лишь в первом. Но если не остановят, с силой впечатает в вашу руку тот же плод. Ту же метку.

Артист закрыл глаза ладонью, и по вздрагиванию плеч Сергей понял, что причинил тому боль.

— Вы знакомы?! — почти воскликнул гость.

— О, нет! По счастью, нет.

Сергей облегчённо вздохнул и продолжил:

— Это вам не откровенно ударить человека, не оскорбить его прилюдно, в порыве гнева, а, обняв рукою с ножом и поцеловав, зарезать, не заходя за спину. Многим идущим таким путём ещё учиться таланту перерождения. Это и есть скрытая вершина «системы», которую не увидели даже авторы, называя подобное перевоплощением. Но направление задали. И в том и другом случае вы ломаете, губите свою жизнь. Некая вселенская справедливость существует. Это как перед колдуньей, снимающей порчу, всегда встаёт вполне нравственный вопрос — на кого её перенести? Именно таким выбором она подписывает себе приговор, а вовсе не манипуляциями с огнем или сердцами черных петухов, как Ванга.

— Думаете, грехи героев переходят на нас? Кажется, такое расхожее мнение когда-то останавливало?

— Не знаю. Но без последствий не остается ни одна ваша роль. Ведь любая — поступок. Там же, — Сергей показал глазами наверх, — придется ответить и просто за праздные слова, что же говорить о… Ничего не поделаешь… Евангелия. А их, слов таких, сказано самым близким нашим… А вами ещё и сотням, тысячам, сидевшим в зале, и каждый день.

— Чего греха таить, уводили паству, — Янковский сглотнул. — Даже интересно было… держать. Становились инквизиторами, чего уж там… гордились. Нравилось владеть людьми, залом, обожанием.

— Заманивали, заманивали… А это уже призыв. Подмена Его.

— Может быть. Сейчас допускаю и это. Святой отец сказал, что такого права нам не дал Бог. Пока не прочтём Новый Завет и не очнёмся ото сна. Пока не начнём возвращать тридцать сребренников…

— Деньги и славу, которые получили.

Лежащий поморщился:

— Вот и вы о том же… — он смолк. Через пару минут, уже с усилием, как показалось гостю, сглотнув, артист прошептал: — Пылится на полках хранилищ… Новый завет театра… Странно все это. И почему возможность прочесть его не исчезает со смертью? Делая нас не просто людьми? Странно. И страшно отчего-то…

— Потому что дела ваши и образы хранятся в памяти людской поколениями. И ранят тех, кто узнал вас без маски. Ведь обязательно пусть через десятилетия, но найдутся те, кто стянет её с памятников. А боль от разочарования, как и жизнь ваша, прожитая зря, разрушает веру. Убивает надежду. Рано или поздно вы предаёте и оставляете их одних. На всем белом свете. Не даёте увидеть Бога, а это не прощается. — И, чуть повысив голос, добавил: — Если не очнётесь! Что такое преднамеренное убийство в сравнении с «Золотой маской»? В нём тут же можно раскаяться и больше не совершать, получив прощение. А вам для подобного требуется подвиг нечеловеческий!

— Но ведь не все из нас…

— А как же согласие играть, обманывать вместе с… этими? Выполняя их задачи? Предавая свою? А как же подпись под договором? Вот вам моя рука. Загните на ней пальцы, перечисляя тех, кто играл на сцене не ради признания. Ну же!

Янковский отвернулся. Судорога пробежала по телу умирающего. С трудом поднеся руку ко лбу, он силился вытереть капельки пота.

— Не верите… Веры в вас нет… сказал… батюшка. А ведь в церкви бывал. — Он замолк.

— Я не слишком утомляю вас? — вдруг спохватившись, спросил гость.