Последний очевидец
Шрифт:
Мы должны это сказать, если бы и не хотели. Мы должны понимать, что мы сейчас в положении человеческой цепочки, которая сдерживает толпу. Да, мы сдерживаем ее, но все имеет свой предел… Не наша вина, что это невыносимое положение продолжается так долго. Толпа нас толкает в спину… Нас толкают и мы должны двигаться, хотя и упираясь, сколько хватает наших сил, но все же должны двигаться, иначе нас сомнут, прорвут цепочку, и толпа ринется на тот «предмет», который мы все же охраняем, — охраняем, бичуя, порицая, упрекая, но все же охраняем. Этот «предмет» — власть. Не носители власти, а сама
Но в ответ я продолжал свою прежнюю мысль:
— Наше мнение совершенно определенное — нельзя обвинять кого бы то ни было в измене, не имея на это фактов. Никакие убеждения, даже самые красноречивые, нас с этого не собьют. К тому же на все эти доводы можно привести контрдоводы, не менее убедительные.
Например, что касается авторитета Государственной Думы, то мы потеряем его именно тогда, когда позволим себе обвинять людей в предательстве, не имея на это данных. Авторитет, основанный на лжи, на обмане или даже на легкомысленной терминологии, недолго продержится. Мы на это не пойдем. Играть в эту игру мы согласны только при одном условии: карты на стол. Сообщите нам «факты измены» или вычеркните это слово.
— В нашем распоряжении факты есть, — возразили оппоненты, — но мы не можем сейчас ими поделиться по слишком веским соображениям.
— В таком случае, — сказал я, — мы остаемся при своем убеждении.
Мы разошлись завтракать при зловещем скрипе блока. Но за завтраком разговор продолжался. Я сказал:
— Если вы хотите повторить приемы 1905 года, то мы на это не пойдем.
— Что вы называете приемами 1905 года?
— А когда вы приписывали правительству устройство еврейских погромов, хотя вы знали, что погромы были стихийны.
— Во-первых, министр внутренних дел В. К. Плеве в апреле 1903 года устроил кишиневский погром, а во-вторых, в чем вы видите аналогию?
— В том, что, увлекшись борьбой, вы хотите нанести удар правительству побольней и обвинить его в измене, не имея на это доказательств.
— Доказательства есть.
— Так предъявите их.
— Мы и предъявим их в наших речах с кафедры Думы.
В конце концов победило компромиссное решение. В резолюцию все же было включено слово «измена», но без приписывания измены правительству со стороны Думы. Было сказано, что действия правительства, нецелесообразные, нелепые и какие-то еще, привели наконец к тому, что «роковое слово «измена» ходит из уст в уста».
Это была правда… Действительно, ходило.
Был такой генерал от инфантерии Дмитрий Савельевич Шуваев. 15 мая 1916 года он стал военным министром. Старик, безусловно, хороший и честный. В должности главного интенданта он, несомненно, был бы на месте, но как военный министр… словом, с ним будто бы произошло вот что. Как-то он узнал, что и его кто-то считает изменником. Хотя на самом деле никто этого никогда не думал, старик страшно обиделся и, как говорят, все ходил и повторял:
— Я, может быть, дурак, но я не изменник.
Милюков взял эту фразу осью своей знаменитой речи, с которой он выступил на открытии 1 ноября пятой сессии Думы. Приводя разные примеры той или иной нелепости, он каждый раз спрашивал:
— А
И каждый раз этот злой вопрос покрывался громом аплодисментов.
Речь Милюкова была грубоватая, но сильная. А главное, она совершенно соответствовала настроению России. Если бы каким-нибудь чудом можно было вместить в этот белый зал Таврического дворца всю страну и Милюков повторил бы перед этим многомиллионным собранием свою речь, то рукоплескания, которыми его приветствовали бы, заглушили бы ураганный огонь «ста пятидесяти парков снарядов», изготовленных генералом А. А. Маниковским по приказу Особого совещания.
Министерские скамьи пустовали…
7. Конец думы
Я получил в Киеве тревожную телеграмму Шингарева. Он просил меня немедленно вернуться в Петроград.
Кажется, я приехал 8 января 1917 года. В этот же день вечером Шингарев пришел ко мне.
— В чем дело, Андрей Иванович?
— Да вот плохо. Положение ухудшается с каждым днем… Мы идем к пропасти. Революция — это гибель, а мы идем к революции. Да и без революции все расклеивается с чрезвычайной быстротой. С железными дорогами опять катастрофически плохо. Они еще кое-как держались, но с этими морозами… Морозы всегда понижают движение, — а тут как на грех — хватило!.. График падает. В Петрограде уже серьезные заминки с продовольствием… Не сегодня завтра не станет хлеба совсем… В войсках недовольство. Петроградский гарнизон ненадежен…
— Я боюсь, что если наша безумная власть даже пойдет на уступки, если даже будет составлено правительство из этих самых людей доверия, то это не удовлетворит… Настроение уже перемахнуло через нашу голову, оно уже левее прогрессивного блока. Придется считаться с этим. Мы уже не удовлетворим… Уже не сможем удержать. Страна уже слушает тех, кто левее, а не нас… Поздно…
— Если власть на нас свалится, придется искать поддержки расширением прогрессивного блока налево…
— Как вы себе это представляете?
— Я бы позвал Керенского.
— Керенского? В качестве кого?
— В качестве министра юстиции, допустим. Сейчас пост этот не имеет никакого значения, но надо вырвать у революции ее главарей. Из них Керенский — все же единственный… Гораздо выгоднее иметь его с собою, чем против себя… Но ведь это только гадание на кофейной гуще. Реально ведь никаких нет признаков, что правительство собирается, говоря попросту, позвать нас?
— Реально — никаких. Но напуганы все сильно… Там большое смятение… Надо быть ко всему готовым.
Тем временем, пока я еще был в Киеве, 3 января 1917 года в столице состоялось заседание Совета Министров под председательством нового премьера.
Кто же заменил А. Ф. Трепова, изгнанного А. Д. Протопоповым?
Это был шестидесятисемилетний князь Николай Дмитриевич Голицын. Самые обстоятельства его назначения показывают, до какой растерянности дошла власть.
«Я был совершенно неподготовлен к политической деятельности… Я по убеждениям был всегда монархист, был верноподданным, но никогда не выступал в Государственном Совете с речами», — говорил князь.