Последний пир

Гримвуд Джонатан

Я заплатил капитану корабля за доставку моего груза из Англии и заехал в банк, чтобы перевести оставшуюся половину суммы лондонскому агенту английской Ост-Индской компании. Затем китайские коробки погрузили на мои собственные телеги — выстланные толстым слоем соломы, — и отправили в замок д’Ому. Три тарелки и три чашки я оставил нам на ужин: мы ели в номере гостиницы на последнем этаже, который я снял целиком, приехав с утра пораньше и попросив хозяина никаких постояльцев не принимать, а имеющихся — выселить. Я боялся, что мэр Бордо или губернатор провинции прослышат о моем визите и зазовут в гости. У меня не было ни малейшего желания

гостить у них, у епископа или еще какого-нибудь местного сановника. Хозяин постоялого двора подозрительно осмотрел мою позолоченную карету с ярким гербом на двери, но все же внял моей просьбе, закрыл ворота и строго велел слугам помалкивать.

Днем его жена согласилась посидеть с Лораном, я поехал смотреть, как разгружают мой фарфор, а Манон отправилась на рынок, откуда принесла бри, свежий хлеб и кусок несоленого масла, завернутый в муслиновый лоскут, в котором его достали из маслобойки. Вечером мы втроем сели ужинать за дубовый стол, что стоял в моих покоях. Он немного качался, но Манон запихнула под самую короткую ногу свернутый муслиновый лоскут от масла: из пыльного и засиженного мухами зеркала за ней наблюдало ее собственное мутное отражение.

— Ложись спать, — велел я Лорану.

Он оторвался от хлеба и уже хотел возразить, но едва не клюнул носом стол. Улыбнувшись, Манон взяла его на руки и отнесла в соседнюю комнату. Я слышал их болтовню, а потом все затихло: сын встал на колени у кровати и молился. Через несколько минут Манон вернулась — на ее лице по-прежнему сияла улыбка, — и послушно села рядом (я жестом указал ей на стул).

— Я бы тоже хотела лечь спать, милорд. Если я вам больше не нужна.

За несколько лет, проведенных в моем замке, ее тело слегка раздалось, кожа стала еще лучше, а волосы почти всегда были чисто вымыты. На грудь ей упало несколько хлебных крошек, и она густо покраснела, когда я их стряхнул. Во рту у меня еще оставался привкус сливочного масла, и я вдруг ощутил томление в паху, когда память соотнесла этот вкус со вкусом ее грудного молока. Я потянулся к пуговицам на ее платье. Манон молчала. Быть может, она с самого начала знала, к чему все идет. Мне даже пришло в голову, что ее непринужденная дружеская манера была напускной, и Манон тайком подталкивала меня именно к этому. Впрочем, нет, наша дружба была искренней — иначе бы я давно заманил ее в постель. Все обитатели замка д’Ому и так считали нас любовниками.

Моя жена, разумеется, тоже.

— Милорд?..

— Жан-Мари. Когда мы одни, называй меня по имени.

Она улыбнулась, и в ее глазах вспыхнул огонек. Смешливая, подумал я и вспомнил ее улыбочку в день нашего знакомства. Но теперь в глазах Манон горела не только насмешка. Ее тронули мои слова, а меня тронула ее отзывчивость. Мы — животные, я прекрасно это знаю и не тешу себя иллюзиями. Запертые в клетках своих жизней, как звери в королевском зоопарке. Однако взгляд Манон позволил мне на секунду предположить, что мы — нечто большее.

— Прошу, милорд…

Она закачала головой, но к тому времени я уже начал расстегивать пуговицы и не остановился, пока не обнажил тяжелые груди. Ласково разведя в стороны ее ноги, я встал перед ней на колени и присосался к груди. Сосок у меня во рту из клубничного превратился в малиновый, однако желанного вкуса я не ощутил, только пот и мыло. Потянувшись к столу, я взял кусочек бри, размазал его по соску и вновь пососал. Вкус получился почти как в тот день, когда я слизал с пальца ее грудное

молоко.

Манон улыбнулась, сообразив, что я делаю.

Знаете, что говорят крестьяне? Если ты не можешь понять, почему из плодов соседних виноградников получается такое разное вино, засунь один палец бабе в передок, а второй — в задок, потом оближи оба и перестань задавать глупые вопросы… Мои пальцы в тот вечер побывали на обоих виноградниках. Спереди Манон напоминала анчоусы — соленые и восхитительно пикантные. Сзади она была горькая, как шоколад, и почему-то пахла табаком. Я забрался языком и туда, и сюда: сперва она вздрогнула от наслаждения, а потом захихикала от стыда.

— Милорд, прошу вас…

— Называй меня Жан-Мари.

Наверное, с моей стороны было несправедливо ждать, что Манон сразу приноровится называть меня по имени — да еще лежа животом на столе с задранной юбкой.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

Я замер, обдумывая вопрос. Манон всегда мне нравилась. Однако в ее вопросе таилось нечто еще. Я мог бы получить ее давным-давно, как только она начала работать в замке. Ни одна служанка не стала бы мне противиться. Я знавал мужчин, которые на моем месте поимели бы всех.

— С первой минуты, — ответил я.

У Манон была своя кровать в комнате Лорана, но я подхватил ее на руки и понес к себе. На прочном дубовом каркасе кровати лежал матрас, набитый конским волосом, — не сомневаюсь, он был свидетелем изрядного количества совокуплений, однако едва ли столь же страстных. Прежде чем начать, я содрал с Манон юбку и поставил ее голышом в центре спальни, где при свете свечи внимательно осмотрел ее тело. Такое молодое, такое безупречное. Наконец я опустил свечу на пол, погрузил два пальца в ее промежность, вынул и облизнул. Затем поймал ее пальцы и хотел попробовать их, но она вырвала руку, взяла мою, сама засунула ее между ног и зажала бедрами. Столько лет прошло, а я до сих пор помню вкус ее сосков, крепкий насыщенный аромат ее промежности и хлебную сладость дыхания, когда я резко вошел в нее и услышал, как она охнула.

— Милорд, если я забеременею…

— Я признаю ребенка.

Я скакал на Манон, входя все глубже и безмерно наслаждаясь этим ощущением. Ее жаркая плоть сводила с ума и кружила голову. Спустя несколько мгновений Манон крепко обхватила меня ногами, прижалась и неистово завертела бедрами, вонзив ногти мне в спину и не отпуская до самой последней секунды.

Настал мой черед: я взял Манон за руки, задрал их наверх, прижал к постели и несколько минут объезжал ее, после чего кончил так свирепо и отчаянно, как не кончал даже в юности. Она позволила мне несколько минут полежать на ней, а потом заерзала, словно намекая, что хочет спать. Уснула Манон спиной ко мне, прижавшись ягодицами к моим бедрам и напоследок предупредив, чтобы я не баловал. На рассвете я спросил ее про дочку, которую она отдала на попечение матери, начав работать в замке.

— Той же зимой она умерла, — ответила Манон.

Последнее звено, связывавшее ее с прежней жизнью, погибло от лихорадки и теперь лежало под землей на деревенском погосте. Мне стало стыдно, что я узнал об этом лишь теперь. Услышав мои извинения, Манон взвилась: «Ну что ты, разве тебе пристало задавать такие вопросы!» Потом она еще час дремала в моих объятьях, мягкая и нежная, а в голове у меня все звучал ее язвительный упрек.

Тогда я этого не понял, но за одну ночь Манон сделала меня другим человеком.